Максим горькийсказки об италии.

XXIV

С поля в город тихо входит ночь в бархатных одеждах, город встречает ее золотыми огнями; две женщины и юноша идут в поле, тоже как бы встречая ночь, вслед им мягко стелется шум жизни, утомленной трудами дня.

Тихо шаркают три пары ног но темным плитам древней дороги, мощенной разноплеменными рабами Рима; в теплой тишине ласково и убедительно звучит голос женщины:

– Не будь суров с людьми…

– Разве ты, мама, замечала за мной это? – вдумчиво спрашивает юноша.

– Ты слишком горячо споришь…

– Горячо люблю мою правду…

С левой руки юноши идет девушка, щелкая по камню деревянными башмаками, закинув, точно слепая, голову в небо, – там горит большая вечерняя звезда, а ниже ее – красноватая полоса зари, и два тополя врезались в красное, как незажженные факелы.

– Социалистов часто сажают в тюрьму, – вздохнув, говорит мать.

Сын спокойно отвечает:

– Перестанут. Это ведь бесполезно…

– Да, но пока…

– Нет и не будет сил, которые могли бы убить молодое сердце мира!

– Это – слова для песни, сынок…

– Да! Да, – но вот стачка принудила тебя уйти из родного города…

– Он мал для двоих, пусть остается Паоло. А стачку мы выиграли…

– Выиграли! – звучно откликнулась девушка. – Ты и Паоло…

Не кончив, она тихонько смеется, потом с минуту все идут молча. Навстречу им выдвигается, поднимаясь с земли, темный холм, – развалины какого-то здания, – над ним задумчиво опустил тонкие ветки ароматный эвкалипт, и, когда они трое поравнялись с деревом, ветви его как будто тихо вздрогнули.

– Вот – Паоло! – говорит девушка.

Черная высокая фигура отделилась от развалин и сюит среди дороги.

– Сердцем увидала? – спросил юноша, смеясь.

Впереди звучит эхом:

– Да. Вот тебе – мои. Не провожайте меня дальше, не нужно! У меня всего пять часов пути до Рима, и я ведь намеренно пошел пешком, чтоб собраться в дороге с мыслями…

Остановились… Высокий снял шляпу и говорит надорванным голосом:

– Ты можешь быть спокоен за мать и за сестру. Всё будет хорошо!

– Я знаю. До свидания, мама!

Она всхлипывает, стонет тихонько, потом звучат три крепких поцелуя и мужественный голос:

– Иди домой и спокойно отдыхай, поволновалась ты за эти буйные дни! Иди, всё будет хорошо! Паоло такой же сын тебе, как я! Ну, сестренка…

Снова поцелуи и сухой шорох ног по камням, – чуткая ночная тишина отражает все звуки, как зеркало.

Четыре фигуры, окутанные тьмою, плотно слились в одно большое тело и долго но могут разъединиться. Потом молча разорвались: трое тихонько поплыли к огням города, один быстро пошел вперед, на запад, где вечерняя заря уже погасла и в синем небе разгорелось много ярких звезд.

– Прощай! – тихо и печально раздается в ночи.

– Прощай! Не грусти, скоро увидимся…

Сухо стучат деревянные башмаки девушки, сиповатый голос говорит утешающие слова:

– Он не пропадет, донна Филомена, можете верить в это, как в милость вашей мадонны! У него – хороший ум, крепкое сердце, он сам умеет любить и легко заставляет других любить его. А любовь к людям – это ведь и есть те крылья, на которых человек поднимается выше всего…

Город всё обильнее сеет во тьму свои скромные, бледные огни; слова высокого человека тоже сверкают, как искры.

– Когда человек несет в сердце своем слово, объединяющее мир, он везде найдет людей, способных оценить его, – везде!

У городской стены прижался к ней, присел на землю низенький белый кабачок и призывно смотрит на людей квадратным оком освещенной двери. Около нее, за тремя столиками, шумят темные фигуры, стонут струны гитары, нервно дрожит металлический голос мандолины.

Когда трое поравнялись с дверью, музыка замолкла, голоса стали тише, несколько фигур поднялось.

– Добрый вечер, товарищи! – сказал высокий. И десяток голосов ответил радостно, дружески:

– Добрый вечер, Паоло, товарищ! К нам? Стакан вина?

– Нет… Благодарю!

Мать, вздохнув, сказала:

– И тебя очень любят все наши…

– Наши, донна Филомена?

– Э, не смейся! Не чужая своему народу говорит с тобой. Все любят вас: тебя и его…

Высокий взял девушку под руку, говоря:

– Все и – еще одна. Так?

– Да, – тихо сказала девушка. – Конечно…

Тогда мать рассмеялась негромко:

– Ах, дети!.. Слушаешь вас, смотришь и – веришь: да, вы станете жить лучше, чем жили мы…

И все трое рядом скрылись в улице города, узкой и растрепанной, как рукав старой, изношенной одежды…

XXV

С утра шумно и обильно лился дождь, но к полудню тучи иссякли, их темная ткань истончилась, и, разорванную на множество дымных кусков, ветер угнал ее в море, а там она вновь плотно свилась в синевато-сизую массу, положив густую тень на море, успокоенное дождем.

На востоке небо темно, в темноте рыщут молнии, а над островом ослепительно пылает великолепное солнце.

Если смотреть на остров издали, с моря, он должен казаться подобным богатому храму в праздничный день: весь чисто вымыт, щедро убран яркими цветами, всюду сверкают крупные капли дождя – топазами на желтоватом молодом листе винограда, аметистами на гроздьях глициний, рубинами на кумаче герани, и точно изумруды всюду на траве, в густой зелени кустарника, на листве деревьев.

Тихо, как всегда бывает тотчас после дождя; чуть слышен тонкий звон ручья, невидимого среди камней, под корнями молочая, ежевики и пахучею, запутанного ломоноса. Внизу мягко звучит море.

Золотые стрелы дрока поднялись в небо и качаются тихонько, отягченные влагой, бесшумно стряхивая ее с причудливых своих цветов.

На сочном фоне зелени горит яркий спор светло-лиловых глициний с кровавой геранью и розами, рыжевато-желтая парча цветов молочая смешана с темным бархатом ирисов и левкоев – всё так ярко и светло, что кажется, будто цветы поют, как скрипки, флейты и страстные виолончели.

Влажный воздух душист и хмелен, как старое, крепкое вино.

Под серой скалою, расколотой, изорванной взрывами, покрытой в трещинах жирными окисями железа, среди желтых и серых камней, от которых льется кисловатый запах динамита, сидят, обедая, четверо каменоломов – крепкие мужики в мокрых лохмотьях, в кожаных лаптях.

Не спеша, они вкусно едят из большой плошки крепкое мясо спрута, зажаренного с картофелем и помидорами в оливковом масле, и пьют поочередно красное вино из горлышка бутылки.

Двое из них – бритые и похожие друг на друга, как братья, – кажется даже, что они близнецы; один – маленький, кривой и колченогий, напоминает суетливыми движениями сухого тела старую ощипанную птицу; четвертый – широкоплечий, бородатый и горбоносый человек средних лет, сильно седой.

Отламывая большие куски хлеба, он расправляет ими усы, мокрые от вина, и, вложив кусок в темный рот, говорит, мерно двигая волосатыми челюстями:

– Это – сказки, это – ложь! Ничего страшного я не сделал…

Его карие глаза смотрят из-под густых бровей невесело, насмешливо; голос у него тяжелый, сиплый, речь медленна и неохотна. Шляпа, волосатое разбойничье лицо, большие руки и весь костюм синего сукна обрызганы белой каменной мукою, – очевидно, это он сверлит в скале скважины для зарядов.

Трое товарищей слушают его внимательно, не перебивая, но поочередно заглядывают в глаза ему, как бы говоря:

«Продолжай…»

Он рассказывает, двигая седыми бровями:

– Этот человек – его звали Андреа Грассо – пришел к нам в деревню ночью, как вор; он был одет нищим, шляпа одного цвета с сапогами и такая я же рваная. Он был жаден, бесстыден и жесток. Через семь лет старики наши первые снимали перед ним шляпы, а он им едва кивал головою. И все, на сорок миль вокруг, были в долгах у него.

– Такие люди есть, – сказал колченогий, вздохнув и качая головой.

Рассказчик взглянул на него, насмешливо спросив:

– Встречал?

Старик молча махнул рукою, бритые усмехнулись оба, как один, горбоносый выпил вина и продолжал, следя за полетом сокола в синем небе:

– Мне было тринадцать лет, когда он нанял меня, вместе с другими, носить камень на постройку его дома. Он обращался с нами более безжалостно, чем с животными, и когда мой товарищ, Лукино, сказал ему это, он ответил ему: «Осел – мой, ты – чужой мне, почему я должен жалеть тебя?» Эти слова ударили меня в сердце, я стал смотреть на него более внимательно. Он со всеми обращался нагло и цинично – старик, женщина, ему всё равно, вижу я. А когда почтенные люди говорили ему, что это плохо, он возражал, смеясь в глаза им: «Когда я был беден, меня тоже не жалели». Он водил дружбу с попами, с карабинерами, полицией; остальные люди видели его только в дни горькой своей нужды, когда он мог делать с ними всё, что хотел.

– Такие люди есть, – повторил колченогий тихонько, и все трое сочувственно взглянули на него; один бритый молча протянул ему бутылку вина, старик взял ее, посмотрел на свет и сказал, перед тем как выпить:

– Пью за святое сердце мадонны!

– Он часто говаривал: «Всегда бедняки работали на богатых и глупые на умных, так и должно быть всегда».

Рассказчик усмехнулся, протянув руку к бутылке, – она была пуста. Он небрежно отбросил ее на камни, где валялись молотки, кирки и темной змеей вытянулся кусок бикфордова шнура.

– Мне, молодому тогда, и товарищам моим было особенно обидно слышать эти слова: они убивали наши надежды, наше желание лучшей жизни. Вот однажды я и Лукино, друг мой, встретив его вечером в поле, когда он, не спеша, ехал куда-то верхом, сказали ему вежливо, но внушительно: «Мы просим вас быть добрее к людям».

Бритые расхохотались, тихонько усмехнулся и кривой, а рассказчик шумно вздохнул.

– Да, конечно, глупо! Но молодость честна. Молодость верит в силу слова. Я скажу: молодость – это совесть всей жизни…

– Что ж он? – спросил старик.

– Он закричал нам, довольно храбро: «Пустите лошадь, разбойники!» И, вынув пистолет, показывал то одному, то другому. Мы сказали: «Вам, Грассо, нечего бояться нас, не на что сердиться, мы советуем вам, и только!»

– Это хорошо! – сказал один бритый, другой согласно наклонил голову; колченогий, плотно поджав губы, стал рассматривать камень, щупая его кривыми пальцами.

Они кончили есть. Один сбивал тонким прутом стеклянные капли воды со стеблей трав, другой, следя за ним, чистил зубы сухой былинкой. Становится всё более сухо и жарко. Быстро тают короткие тени полудня. Тихо плещет море, медленно течет серьезный рассказ:

– Эта встреча плохо отозвалась на судьбе Лукино, – его отец и дядя были должниками Грассо. Бедняга Лукино похудел, сжал зубы, и глаза у него не те, что нравились девушкам. «Эх, – сказал он мне однажды, – плохо сделали мы с тобой. Слова ничего не стоят, когда говоришь их волку!» Я подумал: «Лукино может убить». Было жалко парня и его добрую семью. А я – одинокий, бедный человек. Тогда только что померла моя мать.

Горбоносый камнелом расправил усы и бороду белыми, в известке, руками, – на указательном пальце его левой руки светлый серебряный перстень, очень тяжелый, должно быть.

– Мой поступок мог быть полезен людям, если б я сумел довести дело до конца, но у меня мягкое сердце. Однажды я, встретив Грассо на улице, пошел рядом с ним, говоря, как мог, кротко: «Вы человек жадный и злой, людям трудно жить с вами, вы можете толкнуть кого-нибудь под руку, и эта рука схватит нож. Я говорю вам: уходите от нас прочь, уезжайте». – «Ты глуп, малый!» – сказал он, но я стоял на своем. Он спросил, смеясь: «Сколько тебе дать, чтоб ты оставил меня в покое, – лиру, довольно?» Это было обидно, но я сдержался. «Уходите, говорю вам!» Я шел плечо в плечо с ним, с правой стороны. Он, незаметно, достал нож и ткнул меня им. Левой рукою немного сделаешь, он и проткнул мне грудь на дюйм. Конечно, я бросил его на землю и ударил ногой, как бьют свиней. «Итак, ты уйдешь!» – сказал я ему, когда он ползал по земле. Оба бритые взглянули на рассказчика недоверчиво и опустили глаза. Колченогий, согнувшись, перевязывал кожаные ремни обуви.

– Утром, когда я еще спал, пришли карабинеры и отвели меня к маршалу, куму Грассо. «Ты честный человек, Чиро, – сказал он, – ты ведь не станешь отрицать, что в эту ночь хотел убить Грассо». Я говорил, что это еще неправда, но у них свой взгляд на такие дела. Два месяца я сидел в тюрьме до суда, а потом меня приговорили на год и восемь. «Хорошо, – сказал я судьям, – но я не считаю дело конченным!»

Он достал из камней непочатую бутылку и, сунув горло ее в усы себе, долго тянул вино; его волосатый кадык жадно двигался, борода ощетинилась. Три пары глаз молча и строго следили за ним.

– Скучно говорить об этом, – сказал он, передавая бутылку товарищам и разглаживая обрызганную бороду.

– Когда я вернулся в деревню, было ясно, что мне нет места в ней: все меня боялись. Лукино рассказал, что жить стало еще хуже за этот год. Он был скучен, как головня, бедняга. «Так», – подумал я и пошел к этому Грассо; он очень испугался, увидав меня. «Ну, я вернулся, – сказал я, – теперь уходи ты!» Он схватил ружье, выстрелил, но оно было заряжено на птицу дробью, а стрелял он мне в ноги. Я даже не упал. «Если б ты меня и убил, я пришел бы к тебе из могилы, я дал клятву мадонне, что выживу тебя отсюда. Ты упрям, я – тоже». Мы схватились, и тут я, нечаянно, Сломал ему руку. Я этого не хотел, он первый бросился на меня. Прибежал народ, меня взяли. На этот раз я сидел в тюрьме три года девять месяцев, а когда кончился срок, мой смотритель, человек, который знал всю эту историю и любил меня, очень уговаривал не возвращаться домой, а идти в работники, к его зятю, в Апулию, – там у зятя много земли и виноградник. Но, конечно, я уже не мог отказаться от начатого. Я шел домой с твердым намерением не болтать больше лишних слов, я уже понял тогда, что из десяти – лишних девять. У меня в сердце было одно: «Уходи!» Я пришел в деревню как раз в воскресенье, прямо к мессе, в церковь. Грассо был там, он сразу увидал меня, вскочил на ноги и стал кричать на всю церковь: «Этот человек явился убить меня, граждане, его прислал дьявол по душу мою!» Меня окружили раньше, чем я дотронулся до него, раньше, чем успел сказать ему что надо. Но – всё равно, он свалился на плиты пола, – его разбил паралич так, что отнялась вся правая сторона и язык. Умер он через семь недель после этого… Вот и всё. А люди создали про меня какую-то сказку… Очень страшно, но – всё неправда.

Он усмехнулся, взглянул на солнце и сказал:

– Пора начинать…

Трое людей, молча и не спеша, поднялись на ноги, горбоносый уставился глазами в рыжие жирные щели скалы и повторил:

– Будем работать…

Солнце в зените, и все тени сожжены им.

Облака на горизонте опустились в море, вода его стала еще спокойнее и синей.

XXVI

Пепе – лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица, пестрые лохмотья болтаются на узких плечах, в бесчисленные дыры выглядывает кожа, темная от солнца и грязи.

Он похож на сухую былинку, – дует ветер с моря и носит ее, играя ею, – Пепе прыгает по камням острова, с восхода солнца по закат, и ежечасно откуда-нибудь льется его неутомимый голосишко:

Италия прекрасная,
Италия моя!..

Его всё занимает: цветы, густыми ручьями текущие по доброй земле, ящерицы среди лиловатых камней, птицы в чеканной листве олив, в малахитовом кружеве виноградника, рыбы в темных садах на дне моря и форестьеры на узких, запутанных улицах города: толстый немец, с расковырянным шпагою лицом, англичанин, всегда напоминающий актера, который привык играть роль мизантропа, американец, которому упрямо, но безуспешно хочется быть похожим на англичанина, и неподражаемый француз, шумный, как погремушка.

– Какое лицо! – говорит Пепе товарищам, указывая всевидящими глазами на немца, надутого важностью до такой степени, что у него все волосы дыбом стоят. – Вот лицо, не меньше моего живота!

Пепе не любит немцев, он живет идеями и настроениями улицы, площади и темных лавочек, где свои люди пьют вино, играют в карты и, читая газеты, говорят о политике.

– Нам, – говорят они, – нам, бедным южанам, ближе и приятнее славяне Балкан, чем добрые союзники, наградившие нас за дружбу с ними песком Африки.

Всё чаще говорят это простые люди юга, а Пепе всё слышит и всё помнит.

Скучно, ногами, похожими на ножницы, шагает англичанин, – Пепе впереди его и напевает что-то из заупокойной мессы или печальную песенку:

Мой друг недавно умер,
Грустит моя жена…
А я не понимаю,
Отчего она так грустна?

Товарищи Пепе идут сзади, кувыркаясь со смеха, и прячутся, как мыши, в кусты, за углы стен, когда форестьер посмотрит на них спокойным взглядом выцветших глаз.

Множество интересных историй можно рассказать о Пепе.

Однажды какая-то синьора поручила ему отнести в подарок подруге ее корзину яблок своего сада.

– Заработаешь сольдо! – сказала она. – Это ведь не вредно тебе…

Он с полной готовностью взял корзину, поставил ее на голову себе и пошел, а воротился за сольдо лишь вечером.

– Ты не очень спешил! – сказала ему женщина.

– Но все-таки я устал, дорогая синьора! – вздохнув, ответил Пепе. – Ведь их было более десятка!

– В полной до верха корзине? Десяток яблок?

– Мальчишек, синьора.

– Но – яблоки?

– Сначала – мальчишки: Микеле, Джованни…

Она начала сердиться, схватила его за плечо, встряхнула.

– Отвечай, ты отнес яблоки?

– До площади, синьора! Вы послушайте, как хорошо я вел себя: сначала я вовсе не обращал внимания на их насмешки, – пусть, думаю, они сравнивают меня с ослом, я всё стерплю из уважения к синьоре, – к вам, синьора. Но когда они начали смеяться над моей матерью, – ага, подумал я, ну, это вам не пройдет даром. Тут я поставил корзину, и – нужно было видеть, добрая синьора, как ловко и метко попадал я в этих разбойников, – вы бы очень смеялись!

– Они растащили мои плоды?! – закричала женщина.

Пепе, грустно вздохнув, сказал:

– О нет. Но те плоды, которые не попали в мальчишек, разбились о стены, а остальные мы съели, после того как я победил и помирился с врагами…

Женщина долго кричала, извергая на бритую голову Пепе все проклятия, известные ей, – он слушал ее внимательно и покорно, время от времени прищелкивая языком, а иногда, с тихим одобрением, восклицая:

– О-о, как сказано! Какие слова!

А когда она, устав, пошла прочь от него, он сказал вслед ей:

– Но, право, вы не беспокоились бы так, если б видели, как метко попадал я прекрасными плодами вашего сада в грязные головы этих мошенников, – ах, если б вы видели это! – вы дали бы мне два сольдо вместо обещанного одного!

Грубая женщина не поняла скромной гордости победителя, – она только погрозила ему железным кулаком.

Сестра Пепе, девушка много старше, но не умнее его, поступила прислугой – убирать комнаты – на виллу богатого американца. Она сразу же стала чистенькой, румяной и, на хороших хлебах, начала заметно наливаться здоровым соком, как груша в августе.

Брат спросил ее однажды:

– Ты ешь каждый день?

– Два и три раза, если хочу, – с гордостью ответила она.

– Пожалела бы зубы! – посоветовал ей Пепе и задумался, а потом спросил снова:

– Очень богат твой хозяин?

– Он? Я думаю – богаче короля!

– Ну, оставим глупости соседям! А сколько брюк у твоего хозяина?

– Это трудно сказать.

– Десять?

– Может быть, больше…

– Поди-ка, принеси мне одни не очень длинные и теплые, – сказал Пепе.

– Ты видишь – какие у меня?

Видеть это было трудно, – от штанов Пепе на ногах его оставалось совсем немного.

– Да, – согласилась сестра, – тебе необходимо одеться! Но он ведь может подумать, что мы украли?

Пепе внушительно сказал ей:

– Ведь это песня! – не соглашалась сестра, но Пепе быстро уговорил ее, а когда она принесла в кухню хорошие брюки светло-серого цвета и они оказались несколько длиннее всего тела Пене, он тотчас догадался, как нужно сделать.

– Дай-ка нож! – сказал он.

Вдвоем они живо превратили брюки американца в очень удобный костюм для мальчика: вышел несколько широковатый, но уютный мешок, он придерживался на плечах веревочками, их можно было завязывать вокруг шеи, а вместо рукавов отлично служили карманы.

Они устроили бы еще лучше и удобнее, но им помешала в этом супруга хозяина брюк: явилась в кухню и начала говорить самые грубые слова на всех языках одинаково плохо, как это принято американцами.

Пепе ничем не мог остановить ее красноречие, он морщился, прикладывал руку к сердцу, хватался в отчаянии за голову, устало вздыхал, но она не могла успокоиться до поры, пока не явился ее муж.

– В чем дело? – спросил он.

И тогда Пепе сказал:

– Синьор, меня очень удивляет шум, поднятый вашей синьорой, я даже несколько обижен за вас. Она, как я понял, думает, что мы испортили брюки, но уверяю вас, что для меня они удобны! Она, должно быть, думает, что я взял последние ваши брюки и вы не можете купить других…

Американец, спокойно выслушав его, заметил:

– А я думаю, молодчик, что надобно позвать полицию.

– Да-а? – очень удивился Пепе. – Зачем?

– Чтобы тебя отвели в тюрьму…

Это очень огорчило Пепе, он едва не заплакал, но сдержался и сказал с достоинством:

– Если это вам нравится, синьор, если вы любите сажать людей в тюрьму, то – конечно! Но я бы не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни одной пары! Я бы дал вам две, пожалуй – три пары даже; хотя три пары брюк нельзя надеть сразу! Особенно в жаркий день…

Американец расхохотался; ведь иногда и богатому бывает весело.

Потом он угощал Пепе шоколадом и дал ему франк. Пепе попробовал монету зубом и поблагодарил:

– Благодарю вас, синьор! Кажется, монета настоящая?

Всего лучше Пепе, когда он один стоит где-нибудь в камнях, вдумчиво разглядывая их трещины, как будто читая по ним темную историю жизни камня. В эти минуты живые его глаза расширены, подернуты красивой пленкой, тонкие руки за спиною и голова, немножко склоненная, чуть-чуть покачивается, точно чашечка цветка. Он что-то мурлычет тихонько, – он всегда поет.

Хорош он также, когда смотрит на цветы, – лиловыми ручьями льются по стене глицинии, а перед ними этот мальчик вытянулся струною, будто вслушиваясь в тихий трепет шёлковых лепестков под дыханием морского ветра.

Смотрит и поет:

– Фиорино-о… фиорино-о…

Издали, как удары огромного тамбурина, доносятся глухие вздохи моря. Играют бабочки над цветами, – Пепе поднял голову и следит за ними, щурясь от солнца, улыбаясь немножко завистливой и грустной, но все-таки доброй улыбкой старшего на земле.

Чо! – кричит он, хлопая ладонями, пугая изумрудную ящерицу.

А когда море спокойно, как зеркало, и в камнях нет белого кружева прибоя, Пепе, сидя где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами в прозрачную воду: там, среди рыжеватых водорослей, плавно ходят рыбы, быстро мелькают креветки, боком ползет краб. И в тишине, над голубою водой, тихонько течет звонкий задумчивый голос мальчика:

О море… море…

Взрослые люди говорят о мальчике:

– Этот будет анархистом!

А кто подобрей, из тех, что более внимательно присматриваются друг ко другу, – те говорят иначе:

– Пепе будет нашим поэтом…

Пасквалино же, столяр, старик с головою, отлитой из серебра, и лицом, точно с древней римской монеты, мудрый и всеми почитаемый Пасквалино говорит свое:

– Дети будут лучше нас, и жить им будет лучше!

Очень многие верят ему.

Колониальная экспансия Италии в Африке настойчиво провоцировалась кайзеровской Германией. В 1885–1887 годах Италия захватила Эритрею и Сомали. Итало-эфиопская война 1895–1896 годов закончилась поражением итальянских войск под Адуа и приостановила их продвижение в Африку. Следующим этапом колониальной политики Италии явилась война с Турцией в 1911–1912 годах. Военный успех Италии в значительной степени был предопределен дружественным нейтралитетом России и Франции. Италия захватила турецкие провинции в Африке – Триполитанию и Киренаику. Дипломатическая поддержка Италии Францией и Россией повлекла дальнейший отход Италии от Тройственного Союза (союз Германии, Австро-Венгрии и Италии, заключенный в 1882 г.), резкое ухудшение итало-германских отношений, а впоследствии вступление Италии в империалистическую войну на стороне противников Германии.

Цикл «Сказки об Италии» сложно назвать сказками. Текст по стилю ближе к прозаическим рассказам, соединенным в одну книгу. 27 коротких рассказов-новелл не содержат фантастических сюжетов, волшебных предметов. Произведение М. Горького «Сказки об Италии» – это путешествие по городам страны. Одухотворенные жители символизируют новую жизнь и новые интересы. Люди объединяются так быстро, что возможно только в сказках. Жизнь не всегда проходит среди горожан, за чертой тоже спрятаны тайны. Город проникает в умы, распространяясь далеко за своими пределами.

Музыканты, мечтающие в звуках создать облик городской жизни, яркий праздник Пасха, стачечники, рабочие переходят из одной сказки в другую. В первой и последних новеллах встречается Колумб – открыватель Нового Света. Фигура помогает понять, как широко раскинулись мечты жителей Италии. Красиво описывается природа: богатая Земля, доброе Солнце. Магией веет от образов матерей. Они служат жизни, призывают быть справедливыми простых людей и царей. Голос матерей слышим везде. Одна ищет сына, пропавшего 4 года, бродя по городам и странам. Ей помогает попутный ветер. Другая прячет от людей уродливого сына и работает усердно, чтобы его прокормить.

«Сказки об Италии» читать нужно, чтобы понять ту особую роль, которую несут в мир дети. Они у автора имеют необычные сказочные эпитеты: первые лучи солнца, герольды весны, свежесть утра, игра солнца. Дети – это короли общества и хозяева городов. Умен и непосредственен мальчик Пепе, мечтающий об одной паре брюк. Ребенок радуется жизни, он становится олицетворением обновленной Италии, который помнит свое прошлое и верит в светлое будущее. Литература, представленная классиком, помогает представить действительность во всех ее сказочных проявлениях, причем создает сказку сам человек.

Главный герой рассказа М.Горького «Пепе» мальчик по имени Пепе, живет в Италии, в семье бедняков. Ему примерно десять лет, он худощавый и юркий, как ящерица. Одежда у Пепе старая, вся в дырах. Но это его не смущает. Пепе носится по улицам родного города и напевает песни.

Пепе очень любопытен и ему до всего есть дело. Одно из любимых занятий мальчика – разглядывать иностранных туристов и передразнивать их манеры. Местные мальчишки в полном восторге от его проделок.

Характер у Пепе довольно непосредственный. Он всегда поступает так, как считает нужным. Как-то раз одна женщина поручила ему отнести корзину яблок своей подруге и пообещала мальчику небольшое вознаграждение. Пепе взял корзину и ушел. Вернулся он только под вечер и рассказал женщине, что яблоками он обстрелял мальчишек на городской площади, которые надсмехались над ним и его матерью. Женщина принялась ругать Пепе, а он лишь стоял и восхищался тем, как она искусно ругается.

Пепе любит наблюдать за окружающим его миром, он постоянно что-то тихонечко напевает или же сидит на берегу моря и смотрит на жизнь морских обитателей. Люди высказывают разное мнение о том, кем вырастет Пепе. Одни говорят, что он будет своевольным человеком, другие считают, что он станет поэтом, а один старый столяр выразил мнение, что все дети, когда вырастут, будут лучше своих родителей, и жить они будут лучше, чем живут люди сейчас.

Таково краткое содержание рассказа.

Главная мысль рассказа Горького «Пепе» заключается в том, что неунывающим натурам, людям с фантазией, свойственна непосредственность в поведении. Пепе не придает особого значения условностям, принятым в человеческом обществе. Он легко может использовать чужие яблоки для обстреливания своих обидчиков, или же примерить чужие брюки, которые, по его мнению, не так уж и нужны их богатому владельцу. Но при этом Пепе тонко чувствует красоту окружающей природы и умеет ценить ее.

Рассказ учит ценить детей и внимательно относиться к их воспитанию, добиваясь того, чтобы ребенок развивался гармонично во всех направлениях.

В рассказе мне понравился главный герой, Пепе, который очень любознателен, откровенен и очень естественен.

Какие пословицы подходят к рассказу Горького «Пепе»?

Добрый сын всему свету мил.
Лучше слыть озорником, чем дураком.

М.Горький

Сказки об Италии

Пепе

Нет сказок лучше тех, которые

создает сама жизнь.
Андерсен
I
В Неаполе забастовали служащие трамвая: во всю длину Ривьеры Кияия вытянулась цепь пустых вагонов, а на площади Победы собралась толпа вагоновожатых и кондукторов - всё веселые и шумные, подвижные, как ртуть, неаполитанцы. Над их головами, над решеткой сада сверкает в воздухе тонкая, как шпага, струя фонтана, их враждебно окружает большая толпа людей, которым надо ехать по делам во все концы огромного города, и все эти приказчики, мастеровые, мелкие торговцы, швеи сердито и громко порицают забастовавших. Звучат сердитые слова, колкие насмешки, непрерывно мелькают руки, которыми неаполитанцы говорят так же выразительно и красноречиво, как и неугомонным языком.
С моря тянет легкий бриз, огромные пальмы городского сада тихо качают веерами темно-зеленых ветвей, стволы их странно подобны неуклюжим ногам чудовищных слонов. Мальчишки - полуголые дети неаполитанских улиц - скачут, точно воробьи, наполняя воздух звонкими криками и смехом.
Город, похожий на старую гравюру, щедро облит жарким солнцем и весь поет, как орган; синие волны залива бьют в камень набережной, вторя ропоту и крикам гулкими ударами, - точно бубен гудит.
Забастовщики угрюмо жмутся друг ко другу, почти не отвечая на раздраженные возгласы толпы, влезают на решетку сада, беспокойно поглядывая в улицы через головы людей, и напоминают стаю волков, окруженную собаками. Всем ясно, что эти люди, однообразно одетые, крепко связаны друг с другом непоколебимым решением, что они не уступят, и это еще более раздражает толпу, но среди нее есть и философы: спокойно покуривая, они увещевают слишком ретивых противников забастовки:
- Э, синьор! А как быть, если не хватает детям на макароны?
Группами, по два и по три, стоят щеголевато одетые агенты муниципальной полиции, следя за тем, чтобы толпа не затрудняла движения экипажей. Они строго нейтральны, с одинаковым спокойствием смотрят на порицаемых и порицающих и добродушно вышучивают тех и других, когда жесты и крики принимают слишком горячий характер. На случай серьезных столкновений в узкой улице вдоль стен домов стоит отряд карабинеров, с коротенькими и легкими ружьями в руках. Это довольно зловещая группа людей в треуголках, коротеньких плащах, с красными, как две струи крови, лампасами на брюках.
Перебранка, насмешки, упреки и увещевания - всё вдруг затихает, над толпой проносится какое-то новое, словно примиряющее людей веяние, - забастовщики смотрят угрюмее и, в то же время, сдвигаются плотнее, в толпе раздаются возгласы:
- Солдаты!
Слышен насмешливый и ликующий свист по адресу забастовщиков, раздаются крики приветствий, а какой-то толстый человек, в легкой серой паре и в панаме, начинает приплясывать, топая ногами по камню мостовой. Кондуктора и вагоновожатые медленно пробираются сквозь толпу, идут к вагонам, некоторые влезают на площадки, - они стали еще угрюмее и в ответ на возгласы толпы- сурово огрызаются, заставляя уступать им дорогу. Становится тише.
Легким танцующим шагом с набережной Санта Лючия идут маленькие серые солдатики, мерно стуча ногами и механически однообразно размахивая левыми руками. Они кажутся сделанными из жести и хрупкими, как заводные игрушки. Их ведет красивый высокий офицер, с нахмуренными бровями и презрительно искривленным ртом, рядом с ним, подпрыгивая, бежит тучный человек в цилиндре и неустанно говорит что-то, рассекая воздух бесчисленными жестами.
Толпа отхлынула от вагонов - солдаты, точно серые бусы, рассыпаются вдоль их, останавливаясь у площадок, а на площадках стоят забастовщики.
Человек в цилиндре и еще какие-то солидные люди, окружившие его, отчаянно размахивая руками, кричат;
- Последний раз... Ultima volta! * Слышите?
*Последний раз! (Итал.).
Офицер скучно крутит усы, наклонив голову; к нему, взмахнув цилиндром, подбегает человек и хрипло кричит что-то. Офицер искоса взглянул на него, выпрямился, выправил грудь, и - раздались громкие слова команды.
Тогда солдаты стали прыгать на площадки вагонов, на каждую по два, и в то же время оттуда посыпались вагоновожатые с кондукторами.
Толпе показалось это смешным - вспыхнул рев, свист, хохот, но тотчас- погас, и люди молча, с вытянутыми, посеревшими лицами, изумленно вытаращив глаза, начали тяжко отступать от вагонов, всей массой подвигаясь к первому.
И стало видно, что в двух шагах от его колес, поперек рельс, лежит, сняв фуражку с седой головы, вагоновожатый, с лицом солдата, он лежит вверх грудью, и усы его грозно торчат в небо. Рядом с ним бросился на землю еще маленький, ловкий, как обезьянка, юноша, вслед за ним, не торопясь, опускаются на землю еще и еще люди. .
Толпа глухо гудит, раздаются голоса, пугливо зoвyщие мадонну, некоторые мрачно ругаются, взвизгивают, стонут женщины, и, как резиновые мячи, всюду прыгают пораженные зрелищем мальчишки.
Человек в цилиндре орет что-то рыдающим голосом, офицер смотрит на него и пожимает плечами, - он должен заместить вагоновожатых своими солдатами, но у него нет приказа бороться с забастовавшими.
Тогда цилиндр, окруженный какими-то угодливыми людьми, бросается в сторону карабинеров, - вот они тронулись, подходят, наклоняются к лежащим на рельсах, хотят поднять их.
Началась борьба, возня, но - вдруг вся серая, пыльная толпа зрителей покачнулась, взревела, взвыла, хлынула на рельсы, - человек в панаме сорвал с головы свою шляпу, подбросил ее в воздух и первый лег на землю рядом с забастовщиком, хлопнув его по плечу и крича в лицо его ободряющим голосом.
А за ними на рельсы стали падать точно им ноги подрезали - какие-то веселые шумные люди, люди, которых не было здесь за две минуты до этого момента. Они бросались на землю, смеясь, строили друг другу гримасы и кричали офицеру, который, потрясая перчатками под носом человека в цилиндре, что-то говорил ему, усмехаясь, встряхивая красивой головой.
А на рельсы всё сыпались люди, женщины бросали свои корзины и какие-то узлы, со смехом ложились мальчишки, свертываясь калачиком, точно озябшие собаки, перекатывались с боку на бок, пачкаясь в пыли, какие-то прилично одетые люди.
Пятеро солдат с площадки первого вагона смотрели вниз на груду тел под колесами и - хохотали, качаясь на ногах, держась за стойки, закидывая головы вверх и выгибаясь, теперь - они не похожи на жестяные заводные игрушки.
...Через полчаса по всему Неаполю с визгом и скрипом мчались вагоны трамвая, на площадках стояли, весело ухмыляясь, победители, и вдоль вагонов ходили они же, вежливо спрашивая;
- Бильетти?!
Люди, протягивая им красные и желтые бумажки, подмигивают, улыбаются, добродушно ворчат.
II
В Генуе, на маленькой площади перед вокзалом, собралась густая толпа народа - преобладают рабочие, но много солидно одетых, хорошо откормленных людей. Во главе толпы - члены муниципалитета, над их головами колышется тяжелое, искусно вышитое шелком знамя города, а рядом с ним реют разноцветные знамена рабочих организаций. Блестит золото кистей, бахромы и шнурков, блестят копья на древках, шелестит шелк, и гудит, как хор, поющий вполголоса, торжественно настроенная толпа людей.
Над нею, на высоком пьедестале - фигура Колумба, мечтателя, который много пострадал за то, что верил, и - победил, потому что верил. Он и теперь смотрит вниз на людей, как бы говоря мраморными устами;
"Побеждают только верующие".
У ног его, вокруг пьедестала, музыканты разложили медные трубы, медь на солнце сверкает, точно золото.
Вогнутым полукругом стоит тяжелое мраморное здание вокзала, раскинув свои крылья, точно желая обнять людей. Из порта доносится тяжкое дыхание пароходов, глухая работа винта в воде, звон цепей, свистки и крики - на площади тихо, душно и всё облито жарким солнцем. На балконах и в окнах домов - женщины, с цветами в руках, празднично одетые фигурки детей, точно цветы.
Свистит, подбегая к станции, локомотив - толпа дрогнула, точно черные птицы, взлетело над головами несколько измятых шляп, музыканты берут трубы, какие-то серьезные, пожилые люди, охорашиваясь, выступают вперед, обращаются лицо м к толпе и говорят что-то, размахивая руками вправо и влево.
Тяжело и не торопясь толпа расступилась, очистив широкий проход в улицу.
- Кого встречают?
- Детей из Пармы!
Там забастовка, в Парме. Хозяева не уступают, рабочим стало трудно, и вот они, собрав своих детей, уже начавших хворать от голода, отправили их товарищам в Геную.
Из-за колонн вокзала идет стройная процессия маленьких людей, они полуодеты и кажутся мохнатыми в своих лохмотьях, мохнатыми, точно какие-то странные зверьки. Идут, держась за руки, по пяти в ряд -очень маленькие, пыльные, видимо, усталые. Их лица серьезны, но глаза блестят живо и ясно, и когда музыка играет встречу им гимн Гарибальди, -по этим худеньким, острым и голодным личикам пробегает, веселою рябью, улыбка удовольствия.
Толпа приветствует людей будущего оглушительным криком, пред ними склоняются знамена, ревет медь труб, оглушая и ослепляя детей, - они несколько ошеломлены этим приемом, на секунду подаются назад и вдруг - как-то сразу вытянулись, выросли, сгрудились в одно тело и сотнями голосов, но звуком одной груди, крикнули:
- Viva Italia! *
* Да здравствует Италия! (Итал.)
- Да здравствует молодая Парма! - гремит толпа, опрокидываясь на них.
- Evviva Garibaldi! *- кричат дети, серым клином врезаясь в толпу и исчезая в ней.
* Да здравствует Гарибальди! (Итал.)
В окнах отелей, на крышах домов белыми птицами трепещут платки, оттуда сыплется на головы людей дождь цветов и веселые, громкие крики.
Всё стало праздничным, всё ожило, и серый мрамор расцвел какими-то яркими пятнами.
Качаются знамена, летят шляпы и цветы, над головами взрослых людей выросли маленькие детские головки, мелькают крошечные темные лапы, ловя цветы и приветствуя, и всё гремит в воздухе непрерывный мощный крик:
- Viva il Socialismo! *
- Evviva Italia!
* Да здравствует социализм! (Итал.)
Почти все дети расхватаны по рукам, они сидят на плечах взрослых, прижаты к широким грудям каких-то суровых усатых людей; музыка едва слышна в шуме, смехе и криках.
В толпе ныряют женщины, разбирая оставшихся приезжих, и кричат друг другу:
- Вы берете двоих, Аннита?
- Да. Вы тоже?
- И для безногой Маргариты одного...
Всюду веселое возбуждение, праздничные лица, влажные добрые глаза, и уже кое-где дети забастовщиков жуют хлеб.
- В наше время об этом не думали! - говорит старик с птичьим носом и черной сигарой в зубах.
- А - так просто...
- Да! Это просто и умно.
Старик вынул сигару изо рта, посмотрел на ее конец и, вздохнув, стряхнул пепел. А потом, увидав около себя двух ребят из Пармы, видимо, братьев, сделал грозное лицо, ощетинился, - они смотрели на него серьезно, - нахлобучил шляпу на глаза, развел руки, дети, прижавшись друг ко другу, нахмурились, отступая, старик вдруг присел на корточки и громко, очень похоже, пропел петухом. Дети захохотали, топая голыми пятками по камням, а он - встал, поправил шляпу и, решив, что сделал всё, что надо, покачиваясь на неверных ногах, отошел прочь.
Горбатая и седая женщина с лицом бабы-яги и жесткими серыми волосами на костлявом подбородке стоит у подножия статуи Колумба и - плачет, отирая красные глаза концом выцветшей шали. Темная и уродливая, она так странно одинока среди возбужденной толпы людей...
Приплясывая, идет черноволосая генуэзка, ведя за руку человека лет семи от роду, в деревянных башмаках и серой шляпе до плеч. Он встряхивает головенкой, чтобы сбросить шляпу на затылок, а она всё падает ему на лицо, женщина срывает ее с маленькой головы и, высоко взмахнув ею, что-то поет и смеется, мальчуган смотрит на нее, закинув голову, - весь улыбка, потом подпрыгивает, желая достать шляпу, и оба они исчезают.
Высокий человек в кожаном переднике, с голыми огромными руками, держит на плече девочку лет шести, серенькую, точно мышь, и говорит женщине, идущей рядом с ним, ведя за руку мальчугана, рыжего, как огонь:
- Понимаешь, - если это привьется... Нас трудно будет одолеть, а?
И густо, громко, торжествующе хохочет и, подбрасывая свою маленькую ношу в синий воздух, кричит:
- Evviva Parnia-a! *
* Да здравствует Парма! (Итал.)
Люди уходят, уводя и унося с собою детей, на площади остаются смятые цветы, бумажки от конфект, веселая группа факино и над ними благородная фигура человека, открывшего Новый Свет.
А из улиц, точно из огромных труб, красиво льются веселые крики людей, идущих встречу новой жизни.
III
Душный полдень, где-то только что бухнула пушка -мягкий, странный звук, точно лопнуло огромное гнилое яйцо. В воздухе, потрясенном взрывом, едкие запахи города стали ощутимее, острей пахнет оливковым маслом, чесноком, вином и нагретою пылью.
Жаркий шум южного дня, покрытый тяжелым вздохом пушки, на секунду прижался к нагретым камням мостовых и, снова вскинувшись над улицами, потек в море широкой мутной рекой.
Город - празднично ярок и пестр, как богато расшитая риза священника; в его страстных криках, трепете и стонах богослужебно звучит пение жизни. Каждый город - храм, возведенный трудами людей, всякая работа - молитва Будущему.
Солнце - в зените, раскаленное синее небо ослепляет, как будто из каждой его точки на землю, на море падает огненно-синий луч, глубоко вонзаясь в камень города и воду. Море блестит, словно шелк, густо расшитый серебром, и, чуть касаясь набережной сонными движениями зеленоватых теплых волн, тихо поет мудрую песню об источнике жизни и счастья -солнце.
Пыльные, потные люди, весело и шумно перекликаясь, бегут обедать, многие спешат на берег и, быстро сбросив серые одежды, прыгают в море, - смуглые тела, падая в воду, тотчас становятся до смешного маленькими, точно темные крупинки пыли в большой чаше вина.
Шелковые всплески воды, радостные крики освеженного тела, громкий смех и визг ребятишек - всё это и радужные брызги моря, разбитого прыжками людей, - вздымается к солнцу, как веселая жертва ему.
На тротуаре в тени большого дома сидят, готовясь обедать, четверо мостовщиков - серые, сухие и крепкие камни. Седой старик, покрытый пылью, точно пеплом осыпан, прищурив хищный, зоркий глаз, режет ножом длинный хлеб, следя, чтобы каждый кусок был не меньше другого. На голове у него красный вязаный колпак с кистью, она падает ему на лицо, старик встряхивает большой, апостольской головою, и его длинный нос попугая сопит, раздуваются ноздри.
Рядом с ним на теплых камнях лежит, вверх грудью, бронзовый и черный, точно жук, молодец; на лицо ему прыгают крошки хлеба, он лениво щурит глаза и поет что-то вполголоса, -точно сквозь сон. А еще двое сидят, прислонясь спинами к белым стекам дома, и дремлют.
К ним идет мальчик с фьяской вина в руке и небольшим узлом в другой, идет, вскинув голову, и кричит звонко, точно птица, не видя, что сквозь солому, которой обернута бутылка, падают на землю, кроваво сверкая, точно рубины, тяжелые капли густого вина.
Старик заметил это, положил хлеб и нож на грудь юноши, тревожно махая рукою, зовет мальчика:
- Скорее, слепой! Смотри - вино!
Мальчик приподнял фьяску в уровень с лицом, ахнул и быстро подбежал к мостовщикам - они все зашевелились, взволнованно закричали, ощупывая фьяску, а мальчишка стрелою умчался куда-то во двор и столь же быстро выскочил оттуда с большим желтым блюдом в руках.
Блюдо поставили на землю, и старик внимательно льет в него красную живую струю, - четыре пары глаз любуются игрою вина на солнце, сухие губы людей жадно вздрагивают.
Идет женщина в бледно-голубом платье, на ее черных волосах золотистый кружевной шарф, четко стучат высокие каблуки коричневых ботинок. Она ведет за руку маленькую кудрявую девочку; размахивая правой рукой с двумя цветками алой гвоздики в ней, девочка качается на ходу, распевая:
- О, ма, о, ма, о, миа ма -а... *
* О. mа, о, mа, о, mia mа-...-О, ма, о, ма, о моя ма -а... (итал.).
Остановись за спиною старого мостовщика, замолчала, приподнялась на носки и через плечо старика серьезно смотрит, как течет вино в желтую чашу, течет и звучит, точно продолжая ее песню.
Девочка освободила руку из руки женщины, оборвала лепестки цветов и, высоко подняв ручонку, темную, точно крыло воробья, бросила алые цветы в чашу вина.
Четверо людей вздрогнули, сердито вскинули пыльные головы - девочка била в ладоши и смеялась, притопывая маленькими ногами, сконфуженная мать ловила ее руку, что-то говоря высоким голосом, мальчишка - хохотал, перегибаясь, а в чаше, по темному вину, точно розовые лодочки, плавали лепестки цветов.
Старик достал откуда-то стакан, зачерпнул вина вместе с цветами, тяжело поднялся на колени и, поднося стакан ко рту, успокоительно, серьезно сказал:
- Ничего, синьора! Дар ребенка-дар бога... Ваше здоровье, красивая синьора, и твое тоже, дитя! Будь красивой, как мать, и вдвое счастлива...
Сунул седые усы в стакан, прищурил глаза и медленными глотками, почмокивая, шевеля кривым носом, высосал темную влагу.
Мать, улыбаясь и кланяясь, пошла прочь, ведя девочку за руку, а та качалась, шаркая ножонками по камню, и кричала, щурясь:
- О, ма -а... о, миа, миа -а...
Мостовщики, устало поворачивая головы, смотрят на вино и вслед девочке, смотрят и, улыбаясь, быстрыми языками южан что-то говорят друг другу.
А в чаше, на поверхности темно-красного вина, качаются алые лепестки цветов.
Поет море, гудит город, ярко сверкает солнце, творя сказки.
IV
Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрыленных вечным снегом, темное кружево садов пышными складками опускается к воде, с берега смотрят в воду белые дома, кажется, что они построены из сахара, и всё вокруг похоже на тихий сон ребенка.
Утро. С гор ласково течет запах цветов, только что взошло солнце; на листьях деревьев, на стеблях трав еще блестит роса. Серая лента дороги брошена в тихое ущелье гор, дорога мощена камнем, но кажется мягкой, как бархат, хочется погладить ее рукою.
Около груды щебня сидит черный, как жук, рабочий, на груди у него медаль, лицо смелое и ласковое.
Положив бронзовые кисти рук на колена свои, приподняв голову, он смотрит в лицо прохожего, стоящего под каштаном, говоря ему:
-Это, синьор, медаль за работу в Симплонском туннеле.
И, опустив глаза на грудь, ласково усмехается красивому куску металла.
- Э, всякая работа трудна, до времени, пока ее не полюбишь, а потом - она возбуждает и становится легче. Все-таки - да, было трудно!
Он тихонько покачал головой, улыбаясь солнцу, внезапно оживился, взмахнул рукою, черные глаза заблестели.
- Было даже страшно, иногда. Ведь и земля должна что-нибудь чувствовать -не так ли? Когда мы вошли в нее глубоко, прорезав в горе эту рану, - земля там, внутри, встретила нас сурово. Она дышала на нас жарким дыханием, от него замирало сердце, голова становилась тяжелой и болели кости, - это испытано многими! Потом она сбрасывала на людей камни и обливала нас горячей водой; это было очень страшно! Порою, при огне, вода становилась красной, и отец мой говорил мне: "Ранили мы землю, потопит, сожжет она всех нас своею кровью, увидишь!" Конечно, это фантазия, но когда такие слова слышишь глубоко в земле, среди душной тьмы, плачевного хлюпанья воды и скрежета железа о камень, - забываешь о фантазиях. Там всё было фантастично, дорогой синьор; мы люди, - такие маленькие, и она, эта гора, - до небес, гора, которой мы сверлили чрево... это надо видеть, чтоб понять! Надо видеть черный зев, прорезанный нами, маленьких людей, входящих в него утром, на восходе солнца, а солнце смотрит печально вслед уходящим в недра земли, - надо видеть машины, угрюмое лицо горы, слушать темный гул глубоко в ней и эхо взрывов, точно хохот безумного.
Он осмотрел свои руки, поправил на синей куртке жетон, тихонько вздохнул.
- Человек -умеет работать! - продолжал он с гордостью. - О, синьор, маленький человек, когда он хочет работать, - непобедимая сила! И поверьте: в конце концов этот маленький человек сделает всё, чего хочет. Мой отец сначала не верил в это.
- "Прорезать гору насквозь из страны в страну, - говорил он, - это против бога, разделившего землю стенами гор, -вы увидите, что мадонна будет не с нами!" Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит ее. Позднее отец тоже стал думать почти так же, как вот я говорю вам, потому что почувствовал себя выше, сильнее горы; но было время, когда он по праздникам, сидя за столом перед бутылкой вина, внушал мне и другим:
- "Дети бога", - это любимая его поговорка, потому что он был добрый и религиозный человек, - "дети бога, так нельзя бороться с землей, она отомстит за свои раны и останется непобежденной! Вот вы увидите: просверлим мы гору до сердца, и когда коснемся его, - оно сожжет нас, бросит в нас огонь, потому что сердце земли - огненное, это знают все! Возделывать землю - это так, помогать ее родам - нам заповедано, а мы искажаем ее лицо, ее формы. Смотрите: чем дальше врываемся мы в гору, тем горячее воздух и труднее дышать"...
Человек тихонько засмеялся, подкручивая усы пальцами обеих рук.
- Не один он думал так, и это верно было: чем дальше - тем горячее в туннеле, тем больше хворало и падало в землю людей. И всё сильнее текли горячие ключи, осыпалась порода, а двое наших, из Лугано, сошли с ума. Ночами в казарме у нас многие бредили, стонали и вскакивали с постелей в некоем ужасе...
- "Разве я не прав?" - говорил отец, со страхом в глазах и кашляя всё чаще, глуше...- "Разве я не.прав? -говорил он. -Это непобедимо, земля!"
- И наконец - лег, чтобы уже не встать никогда. Он был крепок, мой старик, он больше трех недель спорил со смертью, упорно, без жалоб, как человек, который знает себе цену.
- "Моя работа - кончена, Паоло, - сказал он мне однажды ночью. - Береги себя и возвращайся домой, да сопутствует тебе мадонна!" Потом долго молчал, закрыв глаза, задыхаясь.
Человек встал на ноги, оглядел горы и потянулся с такой силою, что затрещали сухожилия.
- Взял за руку меня, привлек к себе и говорит - святая правда, синьор! - "Знаешь, Паоло, сын мой, я все-таки думаю, что это совершится: мы и те, что идут с другой стороны, найдем друг друга в горе, мы встретимся -ты веришь в это?"
Я - верил.
- "Хорошо, сын мой! Так и надо: всё надо делать с верой в благостный исход и в бога, который помогает, молитвами мадонны, добрым делам. Я прошу тебя, сын, если это случится, если сойдутся люди - приди ко мне на могилу и скажи: отец -сделано! Чтобы я знал!"
- Это было хорошо, дорогой синьор, и я обещал ему. Он умер через пять дней после этих слов, а за два дня до смерти просил меня и других, чтоб его зарыли там, на месте, где он работал в туннеле, очень просил, но это уже бред, я думаю...
- Мы и те, что шли с другой стороны, встретились в горе через тринадцать недель после смерти отца - это был безумный день, синьор! О, когда мы услыхали там, под землею, во тьме, шум другой работы, шум идущих встречу нам под землею - вы поймите, синьор, - под огромною тяжестью земли, которая могла бы раздавить нас, маленьких, всех сразу!
- Много дней слышали мы эти звуки, такие гулкие, с каждым днем они становились всё понятнее, яснее, и нами овладевало радостное бешенство победителей - мы работали, как злые духи, как бесплотные, не ощущая усталости, не требуя указаний, - это было хорошо, как танец в солнечный день, честное слово! И все мы стали так милы и добры, как дети. Ах, если бы вы знали, как сильно, как нестерпимо страстно желание встретить человека во тьме, под землей, куда ты, точно крот, врывался долгие месяцы!
Он весь вспыхнул, подошел вплоть к слушателю и, заглядывая в глаза ему своими глубокими человечьими глазами, тихо и радостно продолжал:
- А когда наконец рушился пласт породы, и в отверстии засверкал красный огонь факела, и чье-то черное, облитое слезами радости лицо, и еще факелы и лица, и загремели крики победы, крики радости, - о, это лучший день моей жизни, и, вспоминая его, я чувствую -нет, я не даром жил! Была работа, моя работа, святая работа, синьор, говорю я вам! И когда мы вышли из-под земли на солнце, то многие, ложась на землю грудью, целовали ее, плакали -и это было так. хорошо, как сказка! Да, целовали побежденную гору, целовали землю - в тот день особенно близка и понятна стала она мне, синьор, и полюбил я ее, как женщину!
- Конечно, я пошел к отцу, о да! Конечно, - хотя я знаю, что мертвые не могут ничего слышать, но я пошел: надо уважать- желания тех, кто трудился для нас и не менее нас страдал, - не так ли?
- Да, да, я пошел к нему на могилу, постучал о землю ногой и сказал,- как он желал этого:
- "Отец - сделано! - сказал я. - Люди - победили. Сделано, отец!"
VII
На маленькой станции между Римом и Генуей кондуктор открыл дверь купе и, при помощи чумазого смазчика, почти внес к нам маленького кривого старика.
- Очень стар! - в голос сказали они, добродушно улыбаясь.
Но старик оказался бодрым; поблагодарив помогавших ему жестом сморщенной руки, он вежливо и весело приподнял с седой головы изломанную шляпу и, оглянув диваны зорким глазом, спросил:
- Позволите?
Ему дали место, он сел, вздохнул облегченно и, положив руки на острые колени, добродушно улыбнулся беззубым ртом.
- Далеко, дед? - спросил мой товарищ.
- О. только три станции! -охотно ответил кривой. - На свадьбу внука еду...
И через несколько минут словоохотливо рассказывал под шум колес поезда, качаясь, точно надломленная ветвь в ненастный день:
- Я - лигуриец, мы все очень крепкие, лигурийцы. Вот у меня тринадцать сыновей, четыре дочери, я уже сбиваюсь, считая внуков, это второй женится - хорошо, не правда ли?
И, гордо посмотрев на всех выцветшим, но еще веселым глазом, он тихонько засмеялся, говоря:
- Вот сколько дал я людей стране и королю!
- Как пропал глаз? О, это было давно, еще мальчишкой был я тогда, но уже помогал отцу. Он перебивал землю на винограднике, у нас трудная земля, просит большого ухода: много камня. Камень отскочил из-под кирки отца и ударил меня в глаз; я не помню боли, но за обедом глаз выпал у меня - это было страшно, синьоры!.. Его вставили на место и приложили теплого хлеба, но глаз помер!
Старик крепко потер бурую, дряблую щеку, снова улыбаясь добродушно и весело.
- Тогда не было так много докторов и люди жили глупее, - о да! Может быть, они добрей были? А?
Теперь его одноглазое кожаное лицо, всё в глубоких складках и зеленовато-серых, точно плесень, волосах, стало хитрым и ликующим.
- Когда живешь так много, как я, можно говорить о людях смело, не правда ли?
Он внушительно поднял вверх изогнутый темный палец, точно грозя кому-то.
- Я расскажу вам, синьоры, кое-что о людях...
- Когда умер отец - мне было тринадцать лет, - вы видите, какой я и теперь маленький? Но я был ловок и неутомим в работе - это всё, что оставил мне отец в наследство, а землю нашу и дом продали за долги. Так я и жил, с одним глазом и двумя руками, работая везде, где давали работу... Было трудно, но молодость не боится труда - так?
- В девятнадцать лет встретилась девушка, которую мне суждено было любить, - такая же бедная, как сам я, она была крупная и сильнее меня, жила с матерью, больной старухой, и, как я, - работала где могла. Не очень красивая, но - добрая и умница. И хороший голос -о! Пела она, как артистка, а это уже- богатство! И я тоже не худо пел.
- "Женимся?" - сказал я ей.
- "Это будет смешно, кривой! - ответила она не весело. - Ни у тебя, ни у меня нет ничего - как будем жить?"
- Святая правда: ни у меня, ни у нее -ничего! Но -что нужно для любви в юности? Вы все знаете, как мало нужно для любви; я настаивал и победил.
- "Да, пожалуй, ты прав, - сказала наконец Ида. - Если святая матерь помогает тебе и мне теперь, когда мы живем отдельно, ей, конечно, будет легче помогать нам, когда мы будем жить вместе!"
- Мы пошли к священнику.
- "Это-безумие! -говорил священник. -Разве мало в Лигурии нищих? Несчастные люди, вы должны бороться с соблазнами дьявола, иначе - дорого заплатите за вашу слабость!"
- Молодежь коммуны смеялась над нами, старики осуждали нас. Но молодость - упряма и по-своему - умна! Настал день свадьбы, мы не стали к этому дню богаче и даже не знали, где ляжем спать в первую ночь.
- "Мы уйдем в поле! -сказала Ида. -Почему это плохо? Матерь божия везде одинаково добра к людям".
- Так мы и решили: земля-постель наша, и пусть оденет нас небо!
- Отсюда начинается другая история, синьоры, прошу внимания, - это лучшая история моей долгой жизни! Рано утром, за день до свадьбы, старик Джиованни, у которого я много работал, сказал мне - так, знаете, сквозь зубы - ведь речь шла о пустяках!
- "Ты бы, Уго, вычистил старый овечий хлев и постлал туда соломы. Хотя там сухо и овцы больше года не были там, всё же нужно хорошо убрать хлев, если ты с Идой хочешь жить в нем!"
- Вот у нас и дом!
- Работаю я, пою - в дверях стоит столяр Констанцио, спрашивая:
- "Это тут будешь ты жить с Идой? А где же у вас кровать? Надо бы тебе, когда кончишь, пойти ко мне и взять у меня ее, есть лишняя".
- А когда я шел к нему, сердитая Мария-лавочница - закричала:
- "Женятся, несчастные, не имея ни простыни, ни подушек, ничего! Ты совсем безумец, кривой! Пришли ко мне твою невесту..."
- А безногий, замученный ревматизмом, избитый лихорадкой Этторе Виано кричит ей с порога своего дома:
- "Спроси его - много ли он припас вина для гостей, э? Ах, люди, что может быть легкомысленнее их?"
На щеке старика в глубокой морщине засверкала веселая слеза, он закинул голову и беззвучно засмеялся, играя острым кадыком, тряся изношенной кожей лица и по-детски размахивая руками.
- О, синьоры, синьоры! -сквозь смех, задыхаясь, говорил он, - на утро дня свадьбы у нас было всё, что нужно для дома, - статуя мадонны, посуда, белье, мебель - всё, клянусь вам! Ида плакала и смеялась, я тоже, и все смеялись -нехорошо плакать в день свадьбы, и все наши смеялись над нами!..
- Синьоры! Это дьявольски хорошо иметь право назвать людей -наши! И еще более хорошо чувствовать их своими, близкими тебе, родными людьми, для которых твоя жизнь - не шутка, твое счастье - не игра!
- И была свадьба - э! Удивительный день! Вся коммуна смотрела на нас, и все пришли в наш хлев, который вдруг стал богатым домом... У нас было всё: вино, и фрукты, и мясо, и хлеб, и все ели, и всем было весело... Потому что, синьоры, нет лучше веселья, как творить добро людям, поверьте мне, ничего нет красивее и веселее, чем это!
- И священник был. "Вот, - говорил он, строго и хорошо, - вот люди, которые работали на всех вас, и вы позаботились о них, чтобы им стало легко в этот день, лучший день их жизни. Так и надо было сделать вам, ибо они работали для вас, а работа - выше медных и серебряных денег, работа всегда выше платы, которую дают за нее! Деньги -исчезают, работа -остается... Эти люди - и веселы и скромны, они жили трудно и не жаловались, они будут жить еще труднее и не застонут -вы поможете им в трудный час. У них хорошие руки и еще лучше их сердца..."
- Он много лестного сказал мне, Иде и всей коммуне!..
Старик, торжествуя, оглядел всех помолодевшим глазом и спросил:
- Вот, синьоры, кое-что о людях, - это вкусно, не правда ли?
IX
Прославим женщину - Мать, неиссякаемый источник всё побеждающей жизни!
Здесь пойдет речь о железном Тимур -ленге, хромом барсе, о Сахиб -и -Кирани - счастливом завоевателе, о Тамерлане, как назвали его неверные, о человеке, который хотел разрушить весь мир.
Пятьдесят лет ходил он по земле, железная стопа его давила города и государства, как нога слона муравейники, красные реки крови текли от его путей во все стороны; он строил высокие башни из костей побежденных народов; он разрушал жизнь, споря в силе своей со Смертью, он мстил ей за то, что она взяла сына его Джигангира; страшный человек- он хотел отнять у нее все жертвы -да издохнет она с голода и тоски!
С того дня. как умер сын его Джигангир и народ Самарканда встретил победителя злых джеттов одетый в черное и голубое, посыпав головы свои пылью и пеплом, с того дня и до часа встречи со Смертью в Отраре, где она поборола его, - тридцать лет Тимур ни разу не улыбнулся - так жил он, сомкнув губы, ни пред кем не склоняя головы, и сердце его было закрыто для сострадания тридцать лет!
Прославим в мире женщину - Мать, единую силу, пред которой покорно склоняется Смерть! Здесь будет сказана правда о Матери, о том, как преклонился пред нею слуга и раб Смерти, железный Тамерлан, кровавый бич земли.
Вот как это было: пировал Тимур-бек в прекрасной долине Канигула, покрытой облаками роз и жасмина, в долине, которую поэты Самарканда назвали "Любовь цветов" и откуда видны голубые минареты великого города, голубые купола мечетей.
Пятнадцать тысяч круглых палаток раскинуто в долине широким веером, все они - как тюльпаны, и над каждой - сотни шелковых флагов трепещут, как живые цветы.
А в средине их - палатка Гуругана -Тимура - как царица среди своих подруг. Она о четырех углах, сто шагов по сторонам, три копья в высоту, ее средина- на двенадцать золотых колоннах в толщину человека, на вершине ее голубой купол, вся она из черных, желтых, голубых полос шелка, пятьсот красных шнуров прикрепили ее к земле, чтобы она не поднялась в небо, четыре серебряных орла по углам ее, а под куполом, в середине палатки, на возвышении, - пятый, сам непобедимый Тимур -Гуруган, царь царей.
На нем широкая одежда из шелка небесного цвета, ее осыпают зерна жемчуга -не больше пяти тысяч крупных зерен, да! На его страшной седой голове белая шапка с рубином на острой верхушке, и качается, качается - сверкает этот кровавый глаз, озирая мир.
Лицо Хромого, как широкий нож, покрытый ржавчиной от крови, в которую он погружался тысячи раз; его глаза узки, но они видят всё, и блеск их подобен холодному блеску царамута, любимого камня арабов, который неверные зовут изумрудом и который убивает падучую болезнь. А в ушах царя-серьги из рубинов Цейлона, из камней цвета губ красивой девушки.
На земле, на коврах, каких больше нет, - триста золотых кувшинов с вином и всё, что надо для пира царей, сзади Тимура сидят музыканты, рядом с ним - никого, у ног его - его кровные, цари и князья, и начальники войск, а ближе всех к нему - пьяный Кермани -поэт, тот, который однажды, на вопрос разрушителя мира:
- Кермани! Сколько б ты дал за меня, если б меня продавали? - ответил сеятелю смерти и ужаса:
- Двадцать пять аскеров.
- Но это цена только моего пояса! - вскричал удивленный Тимур.
- Я ведь и думаю только о поясе, - ответил Кермани, - только о поясе, потому что сам ты не стоишь ни гроша!
Вот как говорил поэт Кермани с царем царей, человеком зла и ужаса, и да будет для нас слава поэта, друга правды, навсегда выше славы Тимура.
Прославим поэтов, у которых один бог - красиво сказанное, бесстрашное слово правды, вот кто бог для них - навсегда!
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах, в шуме музыки и народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних - ужасными и смешными - других, - в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, - в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета -султана долетел крик женщины, гордый крик орлицы, звук, знакомый и родственный его оскорбленной душе, - оскорбленной Смертью и потому жестокой к людям и жизни.
Он приказал узнать, кто там кричит голосом без радости, и ему сказали, что явилась какая-то женщина, она вся в пыли и лохмотьях, она кажется безумной, говорит по-арабски и требует - она требует! - видеть его, повелителя трех стран света.
- Приведите ее! - сказал царь.
И вот пред ним женщина - босая, в лоскутках выцветших на солнце одежд, черные волосы ее были распущены, чтобы прикрыть голую грудь, лицо ее, как бронза, а глаза повелительны, и темная рука, протянутая Хромому, не дрожала.
- Это ты победил султана Баязета? - спросила она.
- Да, я. Я победил многих и его и еще не устал от побед. А что ты скажешь о себе, женщина?
- Слушай! -сказала она. -Что бы ты ни сделал, ты -только человек, а я -Мать! Ты служишь смерти, я- жизни. Ты виноват предо мной, и вот я пришла требовать, чтоб ты искупил свою вину, - мне говорили, что девиз твой "Сила - в справедливости", - я не верю этому, но ты должен быть справедлив ко мне, потому что я - Мать!
Царь был достаточно мудр для того, чтобы почувствовать за дерзостью слов силу их -он сказал:
- Сядь и говори, я хочу слушать тебя! Она села - как нашла удобным - в тесный круг царей, на ковер, и вот что рассказала она:
- Я - из-под Салерно, это далеко, в Италии, ты не знаешь где! Мой отец-рыбак, мой муж -тоже, он был красив, как счастливый человек, - это я поила его счастьем! И еще был у меня сын -самый прекрасный мальчик на земле...
- Как мой Джигангир, - тихо сказал старый воин.
- Самый красивый и умный мальчик - это мой сын! Ему было шесть лет уже, когда к нам на берег явились сарацины-пираты, они убили отца моего, мужа и еще многих, а мальчика похитили, и вот четыре года, как я его ищу на земле. Теперь он у тебя, я это знаю, потому что воины Баязета схватили пиратов, а ты - победил Баязета и отнял у него всё, ты должен знать, где мой сын, должен отдать мне его!
Все засмеялись, и сказали тогда цари - они всегда считают себя мудрыми!
- Она - безумна! - сказали цари и друзья Тимура, князья и военачальники его, и все смеялись.
Только Кермани смотрел на женщину серьезно, и с великим удивлением Тамерлан.
- Она безумна как Мать! - тихо молвил пьяный поэт Кермани; а царь - враг мира - сказал:
- Женщина! Как же ты пришла из этой страны, неведомой мне, через моря, реки и горы, через леса? Почему звери и люди - которые часто злее злейших зверей - не тронули тебя, ведь ты шла, даже не имея оружия, единственного друга беззащитных, который не изменяет им, доколе у них есть сила в руках? Мне надо знать всё это, чтобы поверить тебе и чтобы удивление пред тобою не мешало мне понять тебя!
Восславим женщину - Мать, чья любовь не знает преград, чьей грудью вскормлен весь мир! Всё прекрасное в человеке - от лучей солнца и от молока Матери, - вот что насыщает нас любовью к жизни!
Сказала она Тимур -ленгу:
- Море я встретила только одно, на нем было много островов и рыбацких лодок, а ведь если ищешь любимое - дует попутный ветер. Реки легко переплыть тому, кто рожден и вырос на берегу моря. Горы? - я не заметила гор.
Пьяный Кермани весело сказал:
- Гора становится долиной, когда любишь!
- Были леса по дороге, да. это - было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я - Мать, и уходили, вздыхая, -им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что звери тоже любят детей и умеют бороться за жизнь и свободу их не хуже, чем люди?
- Так, женщина! - сказал Тимур. - И часто - я знаю - они любят сильнее, борются упорнее, чем люди!
- Люди, - продолжала она, как дитя, ибо каждая Мать - сто раз дитя в душе своей, - люди - это всегда дети своих матерей, - сказала она, - ведь у каждого есть Мать, каждый чей-то сын, даже и тебя, старик, ты знаешь это, - родила женщина, ты можешь отказаться от бога, но от этого не откажешься и ты, старик!
- Так, женщина! - воскликнул Кермани, бесстрашный поэт. -Так, -от сборища быков-телят не будет, без солнца не цветут цветы, без любви нет счастья, без женщины нет любви, без Матери - нет ни поэта, ни героя!
И сказала женщина:
- Отдай мне моего ребенка, потому что я - Мать и люблю его!
Поклонимся женщине - она родила Моисея, Магомета и великого пророка Иисуса, который был умерщвлен злыми, но -как сказал Шерифэддин -он еще воскреснет и придет судить живых и мертвых, в Дамаске это будет, в Дамаске!
Поклонимся Той, которая неутомимо родит нам великих! Аристотель сын Ее, и Фирдуси, и сладкий, как мед, Саади, и Омар Хайям, подобный вину, смешанному с ядом, Искандер и слепой Гомер - это всё Ее дети, все они пили Ее молоко, и каждого Она ввела в мир за руку, когда они были ростом не выше тюльпана, - вся гордость мира- от Матерей!
И вот задумался седой разрушитель городов, хромой тигр Тимур -Гуруган, и долго молчал, а потом сказал ко всем:
- Мен тангри кули Тимур! Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Вот - жил я, уже много лет, земля стонет подо мною, и тридцать лет, как я уничтожаю жатву смерти вот этою рукой, -для того уничтожаю, чтобы отметить ей за сына моего Джигангира, за то, что она погасила солнце сердца моего! Боролись со мною за царства и города, но - никто, никогда - за человека, не имел человек цены а глазах моих, и не знал я -кто он и зачем на пути моем? Это я, Тимур, сказал Баязету, победив его: "О Баязет, как видно - пред богом ничто государства и люди, смотри - он отдает их во власть таких людей, каковы мы: ты -кривой, я- хром!" Так сказал я ему, когда его привели ко мне в цепях и он не мог стоять под тяжестью их, так сказал я, глядя на него в несчастии, и почувствовал жизнь горькою, как полынь, трава развалин!
- Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Вот - сидит предо мною женщина, каких тьмы, и она возбудила в душе моей чувства, неведомые, мне. Говорит она мне, как равному, и она не просит, а требует. И я вижу, понял я, почему так сильна эта женщина, - она любит, и любовь помогла ей узнать, что ребенок ее - искра жизни от которой может вспыхнуть пламя на многие века. Разве все пророки не были детьми и герои - слабыми? О, Джигангир, огонь моих очей, может быть, тебе суждено было согреть землю, засеять ее счастьем - я хорошо полил ее кровью, и она стала тучной!
Снова долго думал бич народов и сказал наконец:
- Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Триста всадников отправятся сейчас же во все концы земли моей, и пусть найдут они сына этой женщины, а она будет ждать здесь, и я буду ждать вместе с нею, тот же, кто воротится с ребенком на седле своего коня, он будет счастлив -говорит Тимур! Так, женщина?
Она откинула с лица черные волосы, улыбнулась ему и ответила, кивнув головой:
- Так, царь!
Тогда встал этот страшный старик и молча поклонился ей, а веселый поэт Кермани говорил, как дитя, с большой радостью:
Что прекрасней песен о цветах и звездах?
Всякий тотчас скажет: песни о любви!
Что прекрасней солнца в ясный полдень мая?
И влюбленный скажет: та, кого люблю!
Ax, прекрасны звезды в небе полуночи - знаю!
И прекрасно солнце в ясный полдень лета - знаю!
Очи моей милой всех цветов прекрасней -знаю!
И ее улыбка ласковее солнца - знаю!
Но еще не спета песня всех прекрасней,
Песня о начале всех начал на свете,
Песнь о сердце мира, о волшебном сердце
Той, кого мы, люди, Матерью зовем!
И сказал Тимур -ленг своему поэту:
- Так, Кермани! Не ошибся бог, избрав твои уста для того, чтоб возвещать его мудрость!
- Э! Бог сам -хороший поэт! -молвил пьяный Кермани.
А женщина улыбалась, и улыбались все цари и князья, военачальники и все другие дети, глядя на нее -Мать!
Всё это-правда; все слова здесь -истина, об этом знают наши матери, спросите их, и они скажут:
- Да, всё это вечная правда, мы - сильнее смерти, мы, которые непрерывно дарим миру мудрецов, поэтов и героев, мы, кто сеет в нем всё, чем он славен!
XI
О Матерях можно рассказывать бесконечно.
Уже несколько недель город был обложен тесным кольцом врагов, закованных в железо; по ночам зажигались костры, и огонь смотрел из черной тьмы на стены города множеством красных глаз -они пылали злорадно, и это подстерегающее горение вызывало в осажденном городе мрачные думы.
Со стен видели, как всё теснее сжималась петля врагов, как мелькают вкруг огней их черные тени; было слышно ржание сытых лошадей, доносился звон оружия, громкий хохот, раздавались веселые песни людей, уверенных в победе, - а что мучительнее слышать, чем смех и песни врага?
Все ручьи, питавшие город водою, враги забросали трупами, они выжгли виноградники вокруг стен, вытоптали поля, вырубили сады - город был открыт со всех сторон, и почти каждый день пушки и мушкеты врагов осыпали его чугуном и свинцом.
По узким улицам города угрюмо шагали отряды солдат, истомленных боями, полуголодных; из окон домов изливались стоны раненых, крики бреда, молитвы женщин и плач детей. Разговаривали подавленно, вполголоса и, останавливая на полуслове речь друг друга, напряженно вслушивались -не идут ли на приступ враги?
Особенно невыносимой становилась жизнь с вечера, когда в тишине стоны и плач звучали яснее и обильнее, когда из ущелий отдаленных гор выползали сине-черные тени и, скрывая вражий стан, двигались к полуразбитым стенам, а над черными зубцами гор являлась луна, как потерянный щит, избитый ударами мечей.
Не ожидая помощи, изнуренные трудами и голодом, с каждым днем теряя надежды, люди в страхе смотрели на эту луну, острые зубья гор, черные пасти ущелий и на шумный лагерь врагов - всё напоминало им о смерти, и ни одна звезда не блестела утешительно для них.
В домах боялись зажигать огни, густая тьма заливала улицы, и в этой тьме, точно рыба в глубине реки, безмолвно мелькала женщина, с головой закутанная в черный плащ.
Люди, увидав ее, спрашивали друг друга:
- Это она?
- Она!
И прятались в ниши под воротами или, опустив головы, молча пробегали мимо нее, а начальники патрулей сурово предупреждали ее:
- Вы снова на улице, монна Марианна? Смотрите, вас могут убить, и никто не станет искать виновного в этом...
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя поднять руку на нее; вооруженные люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны, плач, молитвы и угрюмый говор солдат, потерявших надежду на победу.
Гражданка и мать, она думала о сыне и родине: во главе людей, разрушавших город, стоял ее сын, веселый и безжалостный красавец; еще недавно она смотрела на него с гордостью, как на драгоценный свой подарок родине, как на добрую силу, рожденную ею в помощь людям города - гнезда, где она родилась сама, родила и выкормила его. Сотни неразрывных нитей связывали ее сердце с древними камнями, из которых предки ее построили дома и сложили стены города, с землей, где лежали кости ее кровных, с легендами, песнями и надеждами людей - теряло сердце матери ближайшего ему человека и плакало: было оно подобно весам, но, взвешивая любовь к сыну и городу, не могло понять- что легче, что тяжелей.
Так ходила она ночами по улицам, и многие, не узнавая ее, пугались, принимали черную фигуру за олицетворение смерти, близкой всем, а узнавая, молча отходили прочь от матери изменника.
Но однажды, в глухом углу, около городской стены, она увидала другую женщину: стоя на коленях около трупа, неподвижная, точно кусок земли, она молилась, подняв скорбное лицо к звездам, а на стене, над головой ее, тихо переговаривались сторожевые и скрежетало оружие, задевая камни зубцов. Мать изменника спросила:
- Муж?
- Нет.
- Брат?
- Сын. Муж убит тринадцать дней тому назад, а этот - сегодня.
И, поднявшись с колен, мать убитого покорно сказала:
- Мадонна всё видит, всё знает, и я благодарю ее!
- За что? - спросила первая, а та ответила ей:
- Теперь, когда он честно погиб, сражаясь за родину. я могу сказать, что он возбуждал у меня страх: легкомысленный, он слишком любил веселую жизнь, и было боязно, что ради этого он изменит городу, как это сделал сын Марианны, враг бога и людей, предводитель наших врагов, будь он проклят, и будь проклято чрево, носившее его!..
Закрыв лицо, Марианна отошла прочь, а утром на другой день явилась к защитникам города и сказала:
- Или убейте меня за то, что мой сын стал врагом вашим, или откройте мне ворота, я уйду к нему... Они ответили:
- Ты - человек, и родина должна быть дорога тебе; твой сын такой же враг для тебя, как и для каждого из нас.
- Я - мать, я его люблю и считаю себя виновной в том, что он таков, каким стал.
Тогда они стали советоваться, что сделать с нею, и решили:
- По чести - мы не можем убить тебя за грех сына, мы знаем, что ты не могла внушить ему этот страшный грех, и догадываемся, как ты должна страдать. Но ты не нужна городу даже как заложница - твой сын не заботится о тебе, мы думаем, что он забыл тебя, дьявол, - и - вот тебе наказание, если ты находишь, что заслужила его! Это нам кажется страшнее смерти!
- Да! -сказала она. -Это страшнее.
Они открыли ворота пред нею, выпустили ее из города и долго смотрели со стены, как она шла по родной земле, густо насыщенной кровью, пролитой ее сыном: шла она медленно, с великим трудом отрывая ноги от этой земли, кланяясь трупам защитников города, брезгливо отталкивая ногою поломанное оружие, - матери ненавидят оружие нападения, признавая только то, которым защищается жизнь.
Она как будто несла в руках под плащом чашу, полную влагой, и боялась расплескать ее; удаляясь, она становилась всё меньше, а тем, что смотрели на нее со стены, казалось, будто вместе с нею отходит от них уныние и безнадежность.
Видели, как она на полпути остановилась и, сбросив с головы капюшон плаща, долго смотрела на город, а там, в лагере врагов, заметили ее, одну среди поля, и, не спеша, осторожно, к ней приближались черные, как она, фигуры.
Подошли и спросили - кто она, куда идет?
- Ваш предводитель - мой сын, - сказала она, и ни один из солдат не усомнился в этом. Шли рядом с нею, хвалебно говоря о том, как умен и храбр ее сын, она слушала их, гордо подняв голову, и не удивлялась - ее сын таков и должен быть!
И вот она пред человеком, которого знала за девять месяцев до рождения его, пред тем, кого она никогда не чувствовала вне своего сердца, - в шелке и бархате он пред нею, и оружие его в драгоценных камнях. Всё - так, как должна быть; именно таким она видела его много раз во сне - богатым, знаменитым и любимым.
- Мать! - говорил он, целуя ее руки. - Ты пришла ко мне, значит, ты поняла меня, и завтра я возьму этот проклятый город!
- В котором ты родился, - напомнила она.
Опьяненный подвигами своими, обезумевший в жажде еще большей славы, он говорил ей с дерзким жаром молодости:
- Я родился в мире и для мира, чтобы поразить его удивлением! Я щадил этот город ради тебя -он как заноза в ноге моей и мешает мне так быстро идти к славе, как я хочу этого. Но теперь - завтра - я разрушу гнездо упрямцев!
- Где каждый камень знает и помнит тебя ребенком; - сказала она.
- Камни - немы, если человек не заставит их говорить, - пусть горы заговорят обо мне, вот чего я хочу!
- Но -люди? -спросила она.
- О да, я помню о них, мать! И они мне нужны, ибо только в памяти людей бессмертны герои!
Она сказала:
- Герой - это тот, кто творит жизнь вопреки смерти, кто побеждает смерть...
- Нет! - возразил он. - Разрушающий так же славен, как и тот, кто созидает города. Посмотри - мы не знаем, Эней или Ромул построили Рим, но - точно известно имя Алариха и других героев, разрушавших этот город.
- Который пережил все имена, - напомнила мать.
Так говорил он с нею до заката солнца, она всё реже перебивала его безумные речи, и всё ниже опускалась ее гордая голова.
Мать - творит, она - охраняет, и говорить при ней о разрушении значит говорить против нее, а он не знал этого и отрицал смысл ее жизни.
Мать -всегда против смерти; рука, которая вводит смерть в жилища людей, ненавистна и враждебна Матерям, -ее сын не видел этого, ослепленный холодным блеском славы, убивающим сердце.
И он не знал, что Мать - зверь столь же умный, безжалостный, как и бесстрашный, если дело идет о жизни, которую она. Мать, творит и охраняет.
Сидела она согнувшись, и сквозь открытое полотнище богатой палатки предводителя ей был виден город, где она впервые испытала сладостную дрожь зачатия и мучительные судороги рождения ребенка, который теперь хочет разрушать.
Багряные лучи солнца обливали стены и башни города кровью, зловеще блестели стекла окон, весь город казался израненным, и через сотни ран лился красный сок жизни; шло время, и вот город стал чернеть, как труп, и, точно погребальные свечи, зажглись над ним звезды.
Она видела там, в темных домах, где боялись зажечь огонь, дабы не привлечь внимания врагов, на улицах, полных тьмы, запаха трупов, подавленного шёпота людей, ожидающих смерти, - она видела всё и всех; знакомое и родное стояло близко пред нею, молча ожидая ее решения, и она чувствовала себя матерью всем людям своего города.
С черных вершин гор в долину спускались тучи и, точно крылатые кони, летели на город, обреченный смерти.
- Может быть, мы обрушимся на него еще ночью. - говорил ее сын, -если ночь будет достаточно темна! Неудобно убивать, когда солнце смотрит в глаза и блеск оружия ослепляет их - всегда при этом много неверных ударов, - говорил он, рассматривая свой меч.
Мать сказала ему:
- Иди сюда, положи голову на грудь мне, отдохни, вспоминая, как весел и добр был ты ребенком и как все любили тебя...
Он послушался, прилег на колени к ней и закрыл глаза, говоря:
- Я люблю только славу и тебя, за то, что ты родила меня таким, каков я есть.
- А женщины? - спросила она, наклонясь над ним.
- Их - много, они быстро надоедают, как всё слишком сладкое.
Она спросила его в последний раз:
- И ты не хочешь иметь детей?
- Зачем? Чтобы их убили? Кто-нибудь, подобный мне, убьет их, а мне это будет больно, и тогда я уже буду стар и слаб, чтобы отметить за них.
- Ты красив, но бесплоден, как молния, -сказала она, вздохнув.
Он ответил, улыбаясь:
- Да, как молния...
И задремал на груди матери, как ребенок. Тогда она, накрыв его своим черным плащом, воткнула нож в сердце его, и он, вздрогнув, тотчас умер - ведь она хорошо знала, где бьется сердце сына. И, сбросив труп его с колен своих к ногам изумленной стражи, она сказала в сторону города:
- Человек -я сделала для родины всё, что могла; Мать -я остаюсь со своим сыном! Мне уже поздно родить другого, жизнь моя никому не нужна.
И тот же нож, еще теплый от крови его - ее крови, - она твердой рукою вонзила в свою грудь и тоже верно попала в сердце, - если оно болит, в него легко попасть.
XII
Звенят цикады.
Словно тысячи металлических струн протянуты в густой листве олив, ветер колеблет жесткие листья, они касаются струн, и эти легкие непрерывные прикосновения наполняют воздух жарким, опьяняющим звуком. Это - еще не музыка, но кажется, что невидимые руки настраивают сотни невидимых арф, и всё время напряженно ждешь, что вот наступит момент молчания, а потом мощно грянет струнный гимн солнцу, небу и морю.
Дует ветер, деревья качаются и точно идут с горы к морю, встряхивая вершинами. О прибрежные камни равномерно и глухо бьет волна; море-всё в живых белых пятнах, словно бесчисленные стаи птиц опустились на его синюю равнину, все они плывут о одном направлении, исчезают, ныряя в глубину, снова являются и звенят чуть слышно. И, словно увлекая их за собою, на горизонте качаются, высоко подняв трехъярусные паруса, два судна, тоже подобные серым птицам; всё это - напоминая давний, полузабытый сон - не похоже на жизнь.
- К ночи разыграется крепкий ветер! - говорит старый рыбак, сидя в тени камней, на маленьком пляже, усеянном звонкой галькой.
Прибой набросал на камни волокна пахучей морской травы -рыжей, золотистой и зеленой; трава вянет на солнце и горячих камнях, соленый воздух насыщен терпким запахом йода. На пляж одна за другой вбегают кудрявые волны.
Старый рыбак похож на птицу - маленькое стиснутое лицо, горбатый нос и невидимые в темных складках кожи, круглые, должно быть, очень зоркие глаза, Пальцы рук крючковаты, малоподвижны и сухи.
- Полсотни лет тому назад, синьор, - говорит старик, в тон шороху волн и звону цикад, - был однажды вот такой же веселый и звучный день, когда все смеется и поет. Моему отцу было сорок, мне -шестнадцать, и я был влюблен, это - неизбежно в шестнадцать лет и при хорошем солнце.
- "Поедем, Гвидо, за пеццони", - сказал отец. - Пеццони, синьор, очень тонкая и вкусная рыба с розовыми плавниками, ее называют также коралловой рыбой, потому что она водится там, где есть кораллы, очень глубоко. Ее ловят, стоя на якоре, крючком с тяжелым грузилом. Красивая рыба.
- И мы поехали, ничего не ожидая, кроме хорошей удачи. Мой отец был сильный человек, опытный рыбак, но незадолго перед этим он хворал - болела грудь, и пальцы рук у него были испорчены ревматизмом - болезнь рыбаков.
- Это очень хитрый и злой ветер, вот этот, который так ласково дует на нас с берега, точно тихонько толкая в море, - там он подходит к вам незаметно и вдруг бросается на вас, точно вы оскорбили его. Барка тотчас сорвана и летит по ветру, иногда вверх килем, а вы - в воде. Это случается в одну минуту, вы не успеете выругаться или помянуть имя божие, как вас уже кружит, гонит в даль. Разбойник честнее этого ветра. Впрочем -люди всегда честнее стихии.
- Да, так вот этот ветер и ударил нас в четырех километрах от берега - совсем близко, как видите, ударил неожиданно, как трус и подлец,
- "Гвидо! - сказал родитель, хватая весла изуродованными руками. -Держись, Гвидо! Живо -якорь!"
- Но пока я выбирал якорь, отец получил удар веслом в грудь - вырвало весла из рук у него - он свалился на дно без памяти. Мне некогда было помочь ему, каждую секунду нас могло опрокинуть. Сначала - всё делается быстро: когда я сел на весла -мы уже неслись куда-то, окруженные водной пылью, ветер срывал верхушки волн и кропил нас, точно священник, только с лучшим усердием и совсем не для того, чтобы смыть наши грехи.
- "Это серьезно, сын мой! - сказал отец. придя в себя и взглянув в сторону берега. - Это - надолго, дорогой мой".
- Если молод - не легко веришь в опасность, я пытался грести, делал всё, что надо делать в воде в
опасную минуту, когда этот ветер - дыхание злых
дьяволов -любезно роет вам тысячи могил и бесплатно поет реквием.
- "Сиди смирно, Гвидо, - сказал отец, усмехаясь и стряхивая воду с головы. - Какая польза ковырять море спичками? Береги силу, иначе тебя напрасно станут ждать дома".
- Бросают зеленые волны нашу маленькую лодку, как дети мяч, заглядывают к нам через борта, поднимаются над головами, ревут, трясут, мы падаем в глубокие ямы, поднимаемся на белые хребты - а берег убегает от нас всё дальше и тоже пляшет, как наша барка. Тогда отец говорит мне:
- "Ты, может быть, вернешься на землю, я - нет! Послушай, что я буду говорить тебе о рыбе и работе..."
- И он стал рассказывать мне всё, что знал о привычках тех и других рыб, - где, когда и как успешнее ловить их.
- "Может быть, нам лучше помолиться, отец?" - предложил я, когда понял, что дела наши плохи: мы были точно пара кроликов в стае белых псов, отовсюду скаливших зубы на нас.
- "Бог видит всё! -сказал он. -Ему известно, что вот люди, созданные для земли, погибают в море и что один из них, не надеясь на спасение, должен передать сыну то, что он знает. Работа нужна земле в людям - бог понимает это..."
- И, рассказав мне всё, что знал о работе, отец стал говорить о том, как надо жить с людьми.
- "Время ли теперь учить меня? -сказал я. - На земле ты не делал этого!"
"На земле я не чувствовал смерть так близко".
- Ветер выл, как зверь, и плескал волны - отцу приходилось кричать, чтобы я слышал, и он кричал:
- "Всегда держись так, как будто никого нет лучше тебя и нет никого хуже, - это будет верно! Дворянин и рыбак, священник и солдат - одно тело, и ты такой же необходимый член его, как все другие. Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем хорошего, -думай, что хорошего больше в нем, - так это и будет! Люди дают то, что спрашивают у них".
- Это, конечно, было сказано не сразу, а так, знаете, точно команда: нас бросало с волны на волну, и то снизу, то сверху сквозь брызги воды я слышал эти слова. Многое уносил ветер раньше, чем оно доходило до меня, многого я не мог понять -время ли учиться, синьор, когда каждая минута грозит смертью! Мне было страшно, я первый раз видел море таким бешеным и чувствовал себя столь бессильным в нем. И я не могу сказать - тогда или после, вспоминая об этих часах, я испытал чувство, которое и по сей день живо в памяти моего сердца.
- Как теперь вижу родителя: он сидит на дне барки, раскинув больные руки, вцепившись в борта пальцами, шляпу смыло с него, волны кидаются на голову и на плечи ему то справа, то слева, бьют сзади и спереди, он встряхивает головою, фыркает и время от времени кричит мне. Мокрый он стал маленьким, а глаза у него огромные от страха, а может быть, от боли. Я думаю - от боли.
- "Слушай! -кричал мне. -Эй -слышишь?"
- Иногда я отвечал ему:
- "Слышу!"
- "Помни - всё хорошее от человека".
- "Ладно!" - отвечаю я.
- Никогда он не говорил так со мною на земле. Был веселый, добрый, но мне казалось, что он смотрит на меня насмешливо и недоверчиво, что я для него еще ребенок. Иногда это обижало меня - юность самолюбива.
- Его крики укрощали мой страх, должно быть, поэтому я так хорошо помню всё.
Старик рыбак помолчал, поглядел в белое море, улыбнулся и сказал, подмигнув:
- Приглядевшись к людям, я знаю, синьор, помнить - это всё равно, что понимать, а чем больше понимаешь, тем более видишь хорошего, - уж это так, поверьте!
- Да, так вот - помню я его милое мне мокрое лицо и огромные глаза - смотрели они на меня серьезно, с любовью, и так, что я знал тогда -мне суждено погибнуть не в этот день. Боялся, но знал, что не погибну.
- Нас, конечно, опрокинуло. Вот - мы оба в кипящей воде, в пене, которая ослепляет нас, волны бросают наши тела, бьют их о киль барки. Мы еще раньше привязали к банкам всё, что можно было привязать, у нас в руках веревки, мы не оторвемся от нашей барки, пока есть сила, но - держаться на воде трудно. Несколько раз он или я были взброшены на киль и тотчас смыты с него. Самое главное тут в том, что кружится голова, глохнешь и слепнешь - глаза и уши залиты водой, и очень много глотаешь ее.
- Это тянулось долго -часов семь, потом ветер сразу переменился, густо хлынул к берегу, и нас понесло к земле. Тут я обрадовался, закричал:
- "Держись!" .
- Отец тоже кричал что-то, я понял одно слово:
- "Разобьет..."
- Он думал о камнях, они были еще далеко, я не поверил ему. Но он лучше меня знал дело, - мы неслись среди гор воды, присосавшись, точно улитки, к нашей кормилице, порядочно избитые об нее, уже обессиленные и онемевшие. Это длились долго, но когда стали видны темные горы берега - всё пошло с невыразимой быстротой. Качаясь, они подвигались к нам, наклонялись над водой, готовые опрокинуться на головы наши, -раз, раз -подкидывают белые волны наши тела, хрустит наша барка, точно орех под каблуком сапога, я оторван от нее, вижу изломанные черные ребра скал, острые, как ножи, вижу голову отца высоко надо мною, потом - над этими когтями дьяволов. Его поймали часа через два, с переломанной спиною и разбитым, до мозга, черепом. Рана на голове была огромная, часть мозга вымыло из нее, но я помню серые, с красными жилками, кусочки в ране, точно мрамор или пена с кровью. Изуродован был он ужасно, весь изломан, но лицо - чисто, спокойно, и глаза хорошо, плотно закрыты.
- Я? Да, я тоже был порядочно измят, на берег меня втащили без памяти. Нас принесло к материку, за Амальфи - чужое место, но. конечно, свои люди - тоже рыбаки, такие случаи их не удивляют, но делают добрыми: люди. которые ведут опасную жизнь, всегда добрые!
- Я думаю, что не сумел рассказать про отца так, как чувствую, и то, что пятьдесят один год держу в сердце, - это требует особенных слов, даже, может быть, песни, но -мы люди простые, как рыбы, и не умеем говорить так красиво, как хотелось бы! Чувствуешь и знаешь всегда больше, чем можешь сказать.
- Тут всё дело в том, что он, мой отец, в час смерти, зная, что ему не избежать ее, не испугался, не забыл обо мне, своем сыне, и нашел силу и время передать мне все, что он считал важным. Шестьдесят семь лет прожил я и могу сказать, что всё, что он внушил мне, - верно!
Старик снял свой вязаный колпак, когда-то красный, теперь бурый, достал из него трубку и, наклонив голый, бронзовый череп, сильно сказал:
- Всё верно, дорогой синьор! Люди таковы, какими вы хотите видеть их, смотрите на них добрыми глазами, и вам будет хорошо, им - тоже, от этого они станут еще лучше, вы -тоже! Это -просто!
Ветер становился всё крепче, волны выше, острее и белей; выросли птицы на море, они всё торопливее плывут в даль, а два корабля с трехъярусными парусами уже исчезли за синей полосой горизонта.
Крутые берега острова в пене волн, буяня, плещет синяя вода, и неутомимо, страстно звенят цикады.
XVI
Синяя вода кажется густою, как масло, винт парохода работает в ней мягко и почти бесшумно. Не вздрагивает палуба под йогами, только напряженно трясется мачта, устремленная в ясное небо; тихонько поют тросы, натянутые, точно струны, но -к этому трепету уже привык, не замечаешь его, и кажется, что пароход, белый и стройный, точно лебедь, - неподвижен на скользкой воде. Чтобы заметить движение, нужно взглянуть за борт: там от белых бортов отталкивается зеленоватая волна, морщится и широкими мягкими складками бежит прочь, изгибаясь, сверкая ртутью и сонно журча.
Утро, еще не совсем проснулось море, в небе не отцвели розовые краски восхода, но уже прошли остров Горгону - поросший лесом, суровый одинокий камень, с круглой серой башней на вершине и толпою белых домиков у заснувшей воды. Несколько маленьких лодок стремительно проскользнули мимо бортов парохода, - это люди с острова идут за сардинами. В памяти остается мерный плеск длинных весел и тонкие фигуры рыбаков, - они гребут стоя и качаются, точно кланяясь солнцу.
За кормой парохода - широкая полоса зеленоватой пены, над нею лениво носятся чайки; иногда неизвестно откуда является питон, вытянувшись, как сигара, летит бесшумно над самою водой и вдруг вонзается в нее, точно стрела.
Вдали облачно встают из моря берега Лигурии - лиловые горы; еще два-три часа, и пароход войдет в тесную гавань мраморной Генуи.
Всё выше поднимается солнце, обещая жаркий день.
На палубу выбежали двое лакеев; один молодой, тоненький и юркий, неаполитанец, с неуловимым выражением подвижного лица, другой - человек среднего возраста, седоусый, чернобровый, в серебряной щетине на круглом черепе; у него горбатый нос и серьезные умные глаза. Шутя и смеясь, они быстро накрыли стол для кофе и убежали, а на смену, гуськом, один за другим из кают медленно вылезли пассажиры: толстяк, с маленькой головой и оплывши

Очень кратко В цикле раскрывается всё очарование и красота Италии, обычаи южан, повествуется о рабочем движении в начале ХХ века и необыкновенных жизненных историях.

Эпиграфом к циклу взята цитата Г. Х. Андерсена: «Нет сказок лучше тех, которые создаёт сама жизнь».

I

«В Неаполе забастовали служащие трамвая: во всю длину Ривьеры Кияия вытянулась цепь пустых вагонов». Появляются солдаты и человек в цилиндре, угрожающий бастующим кондукторам и вагоновожатым. Тогда протестующие ложатся на рельсы. Люди на улицах следуют их примеру и поддерживают их.

«Через полчаса по всему Неаполю с визгом и скрипом мчались вагоны трамвая, на площадках стояли, весело ухмыляясь, победители».

II

«В Генуе, на маленькой площади перед вокзалом, собралась густая толпа народа - преобладают рабочие, но много солидно одетых, хорошо откормленных людей». Все ожидают прибытия голодных детей пармских бастующих. Хозяева не уступают, рабочим трудно, и они отправляют детей сюда. Ребятишек встречают гимном Гарибальди.

«Почти все дети расхватаны по рукам, они сидят на плечах взрослых». Их кормят на ходу, дети радуются, толпа ликует, прославляет Италию и социализм.

III

«Город - празднично ярок и пёстр, как богато расшитая риза священника; в его страстных криках, трепете и стонах богослужебно звучит пение жизни». Люди на тротуаре готовятся обедать. Старик с длинным носом попугая видит, как из фьяски, которую несёт мальчик, капают, точно рубины, капли вина, и кричит ему об этом. Старик наливает это вино, а проходящая с матерью кудрявая девочка бросает в чашу лепестки цветов, и они плавают, «точно розовые лодочки». Дар ребёнка - дар бога, говорит старик и благословляет девочку.

IV

«Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрылённых вечным снегом, тёмное кружево садов пышными складками опускается к воде... Около груды щебня сидит чёрный, как жук, рабочий, на груди у него медаль, лицо смелое и ласковое». Он рассказывает прохожему, как он, Паоло, и его отец работали - пробивали чрево горы, чтобы соединить две страны. Отец умер, так и не закончив работы. Через тринадцать недель после его смерти люди с обеих сторон встретились. Паоло считает этот день лучшим в своей жизни: «целовали побеждённую гору, целовали землю... и полюбил я её, как женщину!» Возле могилы отца он говорит: «Люди - победили. Сделано, отец!»

V

Молодой музыкант описывает, какой должна быть музыка, которую он хочет написать. Мальчик идёт к большому городу: «...над ним ещё не угасло кровавое пламя заката... там и тут, точно раны, сверкают стекла; разрушенный, измученный город - место неутомимого боя за счастье - истекает кровью...» «А вслед мальчику бесшумно идёт ночь, закрывая чёрною мантией забвения даль, откуда он вышел». Мальчик же, одинокий, маленький, спокойно идёт в город. «Город живёт и стонет в бреду многогранных желаний счастья». Что же встретит мальчика?

VI

«Море дремлет и дышит опаловым туманом, синеватая вода блестит сталью, крепкий запах морской соли густо льётся на берег». На камнях два рыбака: старик и молодой «черноглазый смугляк». Юноша рассказывает о богатой молодой американке, которую катал до утра. Во время прогулки они молчали. Старик замечает: «Истинная любовь... бьёт в сердце, как молния, и нема, как молния». Юноша к утру желал только одного: получить её, хотя бы на одну ночь. «Так - проще» - замечает старик. «Маленькое счастье - всегда честнее», отвечает юноша.

VII

Ha маленькой станции между Римом и Генуей в купе заходит одноглазый старик. Он рассказывает о своей жизни. У него тринадцать сыновей и четыре дочери. Глаз он потерял в детстве, когда в него попал камень. В 19 лет он встретил свою любовь. Девушка, как и он, была очень бедна. Но они поженились, а добрые люди помогли им всем - от хлева, что стал для молодых домом, до статуи мадонны и посуды: «...нет лучше веселья, как творить добро людям, поверьте мне, ничего нет красивее и веселее, чем это!»

VIII

Увидев седовласого человека лет тридцати, товарищ рассказчика знакомит его с историей этого мужчины.

Он - ярый социалист. На собраниях он заметил девушку, с которой они всё чаще вступали в идейную конфронтацию. Девушка была ревностной католичкой, а её религия резко выступает против социализма. Они пытались переубедить друг друга, доказать свою правоту. И хотя девушку трогали за душу его пламенные речи об освобождении человека, она не могла отречься от бога. К ним пришла любовь. Но она отказывалась заключать брак в мэрии, а он - венчаться в церкви. Вскоре девушка заболела чахоткой. Перед смертью она признала умом правоту любимого, но «сердце не могло согласиться» с ним.

Недавно мужчина женился на своей ученице, и они вместе ходят на могилу умершей.

IХ

«Прославим женщину - Мать, неиссякаемый источник всё побеждающей жизни!»

Тимур-ленг, прозванный неверными Тамерланом, пролил реки крови, мстя за смерть своего сына Джигангира. Пируя, хромой Тимур спрашивает своего придворного поэта Кермани, сколько б тот дал за него. Кермани называет цену пояса Тимура и говорит, что сам хан не стоит ни гроша! «Вот как говорил поэт Кермани с царём царей, человеком зла и ужаса, и да будет для нас слава поэта, друга правды, навсегда выше славы Тимура».

Но вот к царю является Мать - женщина из итальянских земель, из-под Салерно, она ищет своего сына, которого теперь у хана. Она требует вернуть его. «Всё прекрасное в человеке - от лучей солнца и от молока Матери, - вот что насыщает нас любовью к жизни!» И Тимур приказывает разослать во все концы завоёванных им земель гонцов и найти сына женщины.

Х

По узкой тропе между садов идёт седая женщина. Она вдова, «муж её, рыбак, вскоре после свадьбы уехал ловить рыбу и не вернулся, оставив её с ребёнком под сердцем». Ребёнок родился уродом: «руки и ноги у него были короткие, как плавники рыбы, голова, раздутая в огромный шар...» Она работала, не покладая рук, чтобы прокормить его. А он только ел и мычал. Она была красива, многие мужчины искали её любви, но всех женщина отвергла, боясь вновь родить урода.

Однажды ребёнок отравился чем-то и умер. После этого она стала простою, как все.

ХI

Город обложен тесным кольцом врагов. Люди изнурены трудом и голодом. Во тьме мелькает женщина, Марианна, мать изменника, который возглавляет теперь завоевателей. Её сердце подобно весам: оно взвешивает любовь к родному городу и сыну, но не может понять, что легче, что тяжелей. В темноте какая-то женщина благодарит мадонну за то, что сын её пал за родной город и проклинает чрево Марианны, породившее изменника. Марианна выходит за пределы города и идёт в лагерь сына. Понимая, что не сможет убедить его сохранить город, где его помнит каждый камень, Марианна убивает заснувшего у неё на коленях сына, а потом пронзает ножом своё сердце.

ХII

Когда Гвидо было шестнадцать лет, он вышел рыбачить в море с сорокалетним отцом. Ветер ударил их в четырёх километрах от берега. Отец почувствовал, что живым он не вернётся и передал все свои знания о море и рыбе сыну, пока они дрейфовали на бушующих волнах. Они долго держались за барку. Наконец их стремительно понесло к берегу, отец разбился о чёрные рёбра скал. Гвидо тоже был порядком измят, но остался жив. И теперь, прожив шестьдесят семь лет, Гвидо восхищается отцом, который, чувствуя приближение смерти, нашёл силу и время передать ему всё, что он считал важным.

ХIII

Джузеппе Чиротта и Луиджи Мэта ссорятся. Джузеппе говорит, что узнал сладость ласк жены Луиджи. Жена Мэты не может доказать свою невиновность, и Луиджи бросает её и уезжает. Добрые старухи берут женщину под свою опеку, и выводят лжеца на чистую воду: Чиротта сказал это со зла. Его судят за клевету и причинённый стыд его собственной жены и детей. Люди решают, что Джузеппе будет платить брошенной женщине половину своего заработка. Луиджи, узнав о невиновности жены, просит её вернуться к нему. А Чиррота он пишет письмо: если Джузеппе сойдёт с острова на материк, Луиджи и три его брата зарежут его: «Живи, не сходя с острова, пока я не скажу тебе - можно!»

ХIV

За графином вина Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, рассказывает Винченцо, костлявому маляру с улыбкой мечтателя, как он стал социалистом и предлагает Винченцо сложить об этом стихи.

Роту Джиованни отправили в Болонью - там волновались крестьяне. Поначалу угнетённые сыпали на солдат черепицу, камни, палки. К ним приходил доктор с очень красивой блондинкой, дворянкой. Она говорила с врачом по-французски - Джиованни знал этот язык. Блондинка осуждала социализм и не считала себя равной людям «дурной крови». Узнав, о чём она говорит, солдаты постепенно перешли на сторону крестьян. Из деревни провожали солдат с цветами. Крестьяне могли бы научить блондинку, как надо ценить честных людей.

«Да, это очень годится для поэмы!» - отвечает маляр.

ХV

В саду отеля появляется женщина: «это старуха, очень высокого роста, тёмное строгое лицо, сурово нахмуренные брови». За нею является горбун с квадратным телом. Это - голландцы, брат и сестра. Сестра была старше брата на четыре года. Она с детства проводила с ним много времени. Тогда же горбун начал проявлять интерес к строительству домов.

Когда горбуну минуло 13 лет, вся его комната была завалена чертежами, брусьями, инструментами. Всё это сыпалось на сестру, когда та входила. Однажды сестра сказала: «Ты нарочно делаешь это, урод! - и ударила его по щеке». В следующий раз горбун предложил девушке дотронуться до крысоловки, и та дико кричала от боли. После этого она стала не так часто заходить к нему. «Ей было девятнадцать лет, и она уже имела жениха, когда отец и мать погибли в море».

После обручения жених строил дом. Как-то он уговорил горбуна пойти посмотреть его. Когда они двое взошли на верхний ярус лесов, то упали оттуда. Брат «только вывихнул ногу и руку, разбил лицо, а жених переломил позвоночник и распорол бок».

В день своего совершен­нолетия горбун объявил, что построит за городом дом для всех городских уродов, тогда, возможно, он станет счастливым человеком. Но сестра отдала это здание городу под психиат­рическую лечебницу, а первым пациентом стал её брат. Семи лет было достаточно, чтобы превратиться в идиота. Увидев, «что враг её убит и не воскреснет», сестра взяла брата на своё попечение.

ХVI

Утром на палубе появляются толстяк, человек в серых бакенбардах, рыжий круглый мужчина с брюшком и две дамы: молодая, полная, и постарше, остроносая. Они обсуждают Италию: здесь много свинства, отврати­тельный кофе, и «все ужасно похожи на жидов». На палубе появляется человек, «в шапке седых кудрявых волос, с большим носом, весёлыми глазами». На его поклон из русских отвечает только толстяк. Разговаривая с лакеем, это человек хвалит русских. Толстяк переводит его слова своим согражданам. Рыжий замечает: «Все они изумительно невежественны в отношении к нам...» - «Тебя - хвалят, а ты находишь, что это по невежеству...» - отвечает ему толстяк.

Бакенбардист делится с соотече­ственниками идеей: надо крестьянам выставлять за счёт казны несколько десятков вёдер водки - мол, напьются и сами друг друга перебьют.

«Сверкая медью, пароход ласково и быстро» приближается к берегу.

ХVII

За столиком в кафе сидит пятидеся­тилетний «полинявший» мужчина. Рядом садится широкогрудый человек с агатовыми глазами, Трама, и приветствует первого, «господина инженера». Трама с нетерпением ждёт новую машину инженера. Из разговора ясно, что Трама - социалист и организовывает бунты. Он отмечает, что теперь люди пользуются достижениями знаменитых предков. Старший мужчина, прощаясь, советует Траме учиться: «Из вас выработался бы инженер с доброй фантазией».

ХVIII

Если человек не находит куска хлеба на родной земле, «гонимый нуждою», он уезжает на юг Америки. Женщина, как родина, влечёт к себе, поэтому многие перед отъездом женятся. В деревне Сарачена живёт красавица Эмилия Бракко. Деревенские парни мечтают о ней, но она хранит свою честь замужней женщины. Старуха-свекровь оскорбляет невестку подозрениями, и однажды Эмилия убивает старуху топором в лесу: «Лучше быть убийцей, чем слыть за бесстыдную, когда честна» - говорит она карабинерам. Эмилии дают четыре года тюрьмы.

Её односельчанину Донато Гварначья его мать пишет о связи невестки и отца. Донато возвращается на родину, и, выяснив, что это правда, застреливает и отца, и жену. На суде Донато оправдывают.

Выходит на свободу Эмилия. Между нею и Донато вспыхивает искра, и теперь сами они идут по пути преступной страсти, руша идеалы, во имя которых пролили кровь. Они думают о побеге за океан.

Узнав об этом, мать Эмилии в церкви наносит молящемуся Донато два удара по голове буквой V, что значит вендетта. Он остаётся жив, и мать ужасается этому. «Скоро эту женщину будут судить и, конечно, осудят тяжко, но - чему может научить удар того человека, который сам себя считает вправе наносить удары и раны?».

ХIХ

«Старик Джиованни Туба ещё в ранней молодости изменил земле ради моря». Ещё мальчишкой его влекло синее око моря. Он ходил по выходным ловить рыбу. «Вот он висит на краю розовато-серой скалы, спустив бронзовые ноги; чёрные, большие, как сливы, глаза его утонули в прозрачной зеленоватой воде; сквозь её жидкое стекло они видят удивительный мир, лучший, чем все сказки».

Но когда ему минуло восемьдесят, он приходит жить в хижину своего брата. Дети и внуки брата слишком голодны и бедны, чтобы быть добрыми. Старику тяжело среди людей, и в один вечер он идёт к морю, молится, снимает свои лохмотья и входит в воду.

ХХ

Древний старец Этторе Чекко получает открытку с изображением своих сыновей - Артуро и Энрико. За организацию забастовки рабочих они арестованы. Чекко неграмотен, надпись на неизвестном ему языке. Он чувствует неладное. Жена знакомого художника, владеющая английским, отвечает старику: они в тюрьме, потому что социалисты. «Это - политика» - объясняет она. С этой открыткой старик идёт к русскому синьору, слывущему честным и добрым человеком, и тот говорит, что Чекко счастливый отец: «они в тюрьме за то, что выросли честными ребятами».

ХХI

В ночь рождения Младенца все люди радуется. Дети бегают на площади, разбрасывая шутихи. По окончанию мессы из церкви «пёстрой лавою течёт толпа» людей. Ясли Младенца несут в старую церковь. Дети радуются и разглядывают фигурки: что добавилось с прошлого года? Они поют языческие песенки и песни с библейским сюжетом. «В старом храме всё живее звенит детский смех - лучшая музыка земли». Люди празднуют до рассвета.

ХХII

Главная гордость квартала святого Якова - Нунча, торговка овощами, лучшая танцорка и первая красавица. Иностранцы предлагали ей деньги, но она не хотела знаться с чужими мужчинами: Нунча не отказывала только своим, но никогда не шла против своих желаний: «стоит только один раз сделать что-нибудь нехотя, и уже навсегда потеряешь уважение к себе».

Приходит день, когда дочь Нунчи, Нина, уже не уступает матери в красоте, но ведёт себя скромно. «Как мать - она гордилась красотой дочери, как женщина - Нунча не могла не завидовать юности». Наконец Нина заявляет матери, что пришёл и её черёд. Вернувшийся из Австралии Энрико нравится Нине, а Нунча играет с ним и это мешает дочери. Нунча отступается от мужчины.

Однажды Нина говорит танцующей матери при всех: «...это не по годам тебе, пора щадить сердце».

Нунча предлагает дочери гонку: они пробегут три раза до фонтана, не отдыхая. Мать с лёгкостью побеждает Нину. Уже за полночь, а Нунча всё танцует. Перед последним танцем она вскрикивает и падает замертво.

ХХIII

Ночью на берегу моря сидят старик рыбак и молодой солдат, его племянник. Старик замечает ему, что хорошо любили в старину, и женщины ценились дороже. Рыбак рассказывает историю семьи Гальярди, теперь они носят прозвище деда - Сенцамане (Безрукий). Средний сын, Карлоне, собирался жениться на умной девушке Джулии. Но грек-охотник так же был влюблён в девушку. Не добившись взаимности, он решил обманом заполучить её и представил людям всё так, будто бы опорочил Джулию. Карлоне поверил и ударил девушку по лицу. Позднее, узнав правду, он убил грека и отрубил себе кисть руки: «Рука, ударившая безвинно мою возлюбленную, - оскорбила меня, я её отсёк... Я хочу теперь, чтоб ты, Джулия, простила меня...» Потом Карлоне женился на Джулии, и жили они до старости.

Племянник рыбака считает Карлоне глупым дикарём. Старик отвечает: «Твоя жизнь через сто лет тоже покажется глупостью... Если только кто-нибудь вспомнит, что ты жил на земле...»

ХХIV

Мать и сестра провожают сына и брата в Рим. Юноша - социалист. Он уходит из своего города из-за стачки. Его соратник Паоло обещает беречь мать и сестру изгнанника и продолжать их дело в городе. Он не пропадёт, уверяет Паоло. «У него - хороший ум, крепкое сердце, он сам умеет любить и легко заставляет других любить его. А любовь к людям - это ведь и есть те крылья, на которых человек поднимается выше всего...»

ХХV

На острове под скалою обедают крепкие мужики в лохмотьях. Горбоносый седой человек средних лет рассказывает историю своей юности.

Андреа Грассо пришёл к ним в деревню нищим, но через несколько лет стал богатым человеком. Он нанимал бедняков и жестоко обращался с ними. Однажды между Грассо и рассказчиком произошла стычка. Он просил этого злого и жадного человека уйти, а Грассо ткнул его ножом, но не глубоко. Парень ударил обидчика ногой, «как бьют свиней». Рассказчика дважды несправедливо сажали в тюрьму за стычки с Грассо. В третий раз рассказчик пришёл в церковь. Грассо увидел своего врага, и его разбил паралич. Через семь недель Грассо умер. «А люди создали про меня какую-то сказку» - заканчивает свой рассказ мужчина.

ХХVI

«Пепе - лет десять, он хрупкий, тоненький, быстрый, как ящерица». Какая-то синьора поручает ему отнести её подруге корзину яблок и обещает сольдо. Пепе возвращается к ней только вечером. Когда он шёл через площадь, мальчишки стали задирать его, и Пепе атаковал их прекрасными плодами из сада уважаемой синьоры.

Сестра мальчугана, «много старше, но не умнее его», устраивается прислугой в дом богатого американца. Узнав, что у хозяина много брюк, Пепе просит сестру принести ему одни. Заставший их с разрезанными брюками американец хочет вызвать полицию. Но Пепе ему отвечает: «...я бы не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни одной пары! Я бы дал вам две, пожалуй - три пары даже...» Американец хохочет, угощает Пепе шоколадом и даёт ему франк.

ХХVII

«В безлунную ночь страстной субботы... медленно ходит женщина в чёрном плаще». За ней плывут музыканты. Это шествие последних страданий Христа. Но вот впереди вспыхивает отражение красного огня. Женщина устремляется вперёд. На площади в свете факелов появляются две фигуры: «светловолосая, знакомая фигура Христа, другая - в голубом хитоне - Иоанн, любимый ученик Иисуса». Женщина подходит к ним и сбрасывает капюшон: это светозарная мадонна. Люди славят её.

Старухи, хоть и знают, что Христос - столяр из улицы Пизакане, Иоанн - часовщик, а мадонна - золотошвейка, молятся и благодарят мадонну за всё.

Светает. Люди расходятся по церквям. «И все мы воскреснем из мёртвых, смертию смерть поправ».