***

Блез Паскаль: "Человек всего лишь тростник, самый слабый в природе, но это мыслящий тростник..."

Фёдор Иванович Тютчев

Певучесть есть в морских волнах

Est in arundineis modulatio musica ripis.

Певучесть есть в морских волнах,
Гармония в стихийных спорах,
И стройный мусикийский шорох
Струится в зыбких камышах.

Невозмутимый строй во всем,
Созвучье полное в природе, -

Разлад мы с нею сознаем.

Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?

И от земли до крайних звезд
Всё безответен и поныне
Глас вопиющего в пустыне,
Души отчаянной протест?

*Есть музыкальная стройность в прибрежных тростниках (лат.). Строчка из стихотворения римского поэта IV в. до н. э. Авзония.

В. Я. Брюсов (1911 г.) о поэтической деятельности Тютчева:

«Поэзия Тютчева принадлежит к самым значительным, самым замечательным созданиям русского духа.
Исходную точку мировоззрений Тютчева, кажется нам, можно найти в его знаменательных стихах, написанных «По дороге во Вщиж»:
Природа знать не знает о былом,
Ей чужды наши призрачные годы.
И перед ней мы смутно сознаем
Себя самих - лишь грезою природы.
Поочередно всех своих детей,
Свершающих свой подвиг бесполезный,
Она равно приветствует своей
Всепоглощающей и миротворной бездной.

Подлинное бытие имеет лишь природа в ее целом. Человек - лишь «греза природы». Его жизнь, его деятельность - лишь «подвиг бесполезный». Вот философия Тютчева, его сокровенное миросозерцание. Этим широким пантеизмом об‘ясняется едва ли не вся его поэзия.
Вполне понятно, что такое миросозерцание прежде всего приводит к благоговейному преклонению перед жизнью природы.
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык! -
говорит Тютчев о природе. Эту душу природы, этот язык и эту ее свободу Тютчев стремится уловить, понять и об‘яснить во всех ее проявлениях.
Все в природе для Тютчева живо, все говорит с ним «понятным сердцу языком», и он жалеет тех, при ком леса молчат, пред кем ночь нема, с кем в дружеской беседе не совещается гроза...
Стихи Тютчева о природе - почти всегда страстное признание в любви. Тютчеву представляется высшим блаженством, доступным человеку, - любоваться многообразными проявлениями жизни природы.
Напротив, в жизни человеческой все кажется Тютчеву ничтожеством, бессилием, рабством. Для него человек перед природой - это «сирота бездомный», «немощный» и «голый». Только с горькой насмешкой называет Тютчев человека «царем земли» («С поляны коршун поднялся»). Скорее он склонен видеть в человеке случайное порождение природы, ничем не отличающееся от существ, сознанием не одаренных. «Мыслящий тростник» - вот как определяет человека Тютчев в одном стихотворении. В другом, как бы развивая эту мысль, он спрашивает: «Что же негодует человек, сей злак земной?» О природе, в ее целом, Тютчев говорит определенно: «в ней есть свобода», в человеческой жизни видит он лишь «призрачную свободу». В весне, в горных вершинах, в лучах звезд Тютчев видел божества, напротив, о человеке говорит он:
...не дано ничтожной пыли
Дышать божественным огнем.
Но человек не только - ничтожная капля в океане жизни природы, он еще в ней начало дисгармонирующее. Человек стремится утвердить свою обособленность, свою отдельность от общей мировой жизни, и этим вносит в нее разлад. Сказав о той певучести, какая «есть в морских волнах», о «стройном мусикийском шорохе», струящемся в камышах, о «полном созвучии» во всей природе, Тютчев продолжает:
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем...
В другом, не менее характерном стихотворении Тютчев изображает старую «Итальянскую виллу», покинутую много веков назад и слившуюся вполне с жизнью природы. Она кажется ему «блаженной тенью, тенью елисейской»... Но едва вступил в нее вновь человек, как сразу «все смутилось», по кипарисам пробежал «судорожный трепет», замолк фонтан, послышался некий невнятный лепет... Тютчев об‘ясняет это тем, что -
злая жизнь, с ее мятежным жаром,
Через порог заветный перешла.
Чтобы победить в себе «злую жизнь», чтобы не вносить в мир природы «разлада», надо с нею слиться, раствориться в ней. Об этом определенно говорит Тютчев в своем славословии весне:
Игра и жертва жизни частной,
Приди, - отвергни чувств обман,
И ринься, бодрый, самовластный,
В сей животворный океан!...
И жизни божески-всемирной
Хотя на миг причастен будь.
В другом стихотворении («Когда что звали мы своим») он говорит о последнем утешении - исчезнуть в великом «все» мира, подобно тому, как исчезают отдельные реки в море. И сам Тютчев то восклицает, обращаясь к сумраку: «Дай вкусить уничтоженья, с миром дремлющим смешай!», то высказывает желание «всю потопить свою душу» в обаянии ночного моря, то наконец с великой простотой признается: «Бесследно все, и так легко не быть!...»
Тютчев спрашивал себя:
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник!
Он мог бы и дать ответ на свой вопрос: оттого, что человек не ищет слияния с природой, не хочет «отвергнуть чувств обман», т. е. веру в обособленность своей личности. Предугадывая учение индийской мудрости, - в те годы еще мало распространенное в Европе, - Тютчев признавал истинное бытие лишь у мировой души и отрицал его у индивидуальных «я». Он верил, что бытие индивидуальное есть призрак, заблуждение, от которого освобождает смерть, возвращая нас в великое «все». Вполне определенно говорит об этом одно стихотворение («Смотри, как на речном просторе»),
в котором жизнь людей сравнивается с речными льдинами, уносимыми потоком «во всеоб‘емлющее море». Они все там, большие и малые, «утратив прежний образ свой», сливаются «с роковой бездной». Тютчев сам и об‘ясняет свое иносказание:
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, - человеческое «я»:
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя!
Истинное бессмертие принадлежит лишь природе, в ее целом, той природе, которой «чужды наши призрачные годы». Когда «разрушится состав частей земных», все зримое будет покрыто водами,
И Божий лик изобразится в них.
Замечательно, что в пантеистическом обожествлении природы Тютчев-поэт как бы теряет ту свою веру в личное Божество, которую со страстностью отстаивал он, как мыслитель. Так, в ясный день при обряде погребения, проповедь ученого, сановитого пастора о крови Христовой уже кажется Тютчеву только «умною, пристойною речью», и он противополагает ей «нетленно-чистое небо» и «голосисто реющих в воздушной бездне» птиц. В другую минуту, «лениво-дышащим полднем», Тютчеву сказывается и самое имя того божества, которому действительно служит его поэзия, - имя «великого Пана», дремлющего в пещере нимф... И кто знает, не к кругу ли этих мыслей относится странное восклицание, вырвавшееся у Тютчева в какой-то тяжелый миг:
Мужайся, сердце, до конца:
И нет в творении Творца,
И смысла нет в мольбе!

Любовь для Тютчева не светлое, спасающее чувство, не «союз души с душой родной», как «гласит преданье», но «поединок роковой», в котором -
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.
Любовь для Тютчева всегда страсть, так как именно страсть близит нас к хаосу. «Пламенно-чудесной игре» глаз Тютчев предпочитает «угрюмый, тусклый огонь желанья»; в нем находит он «очарование сильней». Соблазн тайной, запретной любви он ставит выше «невинной», и оправдывает свой выбор тем, что полные, как бы кровью, своим соком виноградные ягоды прекраснее, чем чистые, ароматные розы... Самую страсть Тютчев называет «буйной слепотой» и тем как бы отожествляет ее с ночью. Как слепнет человек во мраке ночи, так слепнет он и во мраке страсти, потому что и тут и там он вступает в область хаоса.
Но в то же время смерть для Тютчева, хотя он склонен был видеть в ней полное и безнадежное исчезновение, исполнена была тайного соблазна. В замечательном стихотворении «Близнецы» он ставит на один уровень смерть и любовь, говоря, что обе они «обворожают сердца своей неразрешимой тайной».
И в мире нет четы прекрасней,
И обаянья нет ужасней,
Ей предающего сердца.
Может быть, этот соблазн смерти заставлял Тютчева находить красоту во всяком умирании. Он видел «таинственную прелесть» в светлости осенних вечеров, ему нравился ущерб: «ущерб», «изнеможенье», «кроткая улыбка увяданья». «Как увядающее мило!» - воскликнул он однажды. Но он и прямо говорил о красоте смерти. В стихотворении «Mal’aria», любовно изобразив «высокую безоблачную твердь», «теплый ветер, колышущий верхи дерев», «запах роз», он добавляет:
... и это все есть смерть!
И тут же восклицает восторженно:
Люблю сей Божий гнев, люблю сие незримо
Во всем разлитое, таинственное зло....
Вместе со смертью влекло к себе Тютчева все роковое, все сулящее гибель. С нежностью говорит он о «сердце жаждущем бурь». С такой же нежностью изображает душу, которая, «при роковом сознании своих прав», сама идет навстречу гибели («Две силы есть, две роковые силы»). В истории привлекают его «минуты роковые» («Цицерон»). В глубине самого нежного чувства усматривает он губительную роковую силу. Любовь поэта должна погубить доверившуюся ему «деву» («Не верь, не верь поэту, дева»); птичка должна погибнуть от руки той девушки, которая вскормила ее «от первых перышек» («Недаром милосердым Богом»), причем поэт добавляет:
Настанет день, день непреложный,
Питомец твой неосторожный
Погибнет под ногой твоей.
И почти тоном гимна, столь для него необычным, Тютчев славит безнадежную борьбу с Роком человека, заранее осужденного на поражение:
Мужайтесь, о, други, боритесь прилежно,
Хоть бой и не равен, борьба безнадежна!
Пускай Олимпийцы завистливым оком
Глядят на борьбу непреклонных сердец!

В этом постоянном влечении к хаосу, к роковому для человека, Тютчев чувствовал свою душу «жилицею двух миров». Она всегда стремилась переступить порог «второго» бытия. И Тютчев не мог не задавать себе вопроса, возможно-ли переступить этот порог, доступно ли человеку «слиться с беспредельным».
Лиры у Тютчева были две, впрочем, дивно согласованные между собою. Первая была посвящена поэзии, воспевающей «блеск проявлений» дневного мира, поэзии умиротворяющей, явной. Это о ней сказал Тютчев:
Она с небес слетает к нам,
Небесная - к земным сынам,
С лазурной ясностью во взоре,
И на бунтующее море
Льет примирительный елей.
Другая была посвящена хаосу и стремилась повторить «страшные песни», взрывающие в сердце «порой неистовые звуки». Эта поэзия хотела говорить о роковом, о тайном, и ей, чтобы пробудиться, нужен был «оный час видений и чудес», когда душа теряет память о своем дневном существовании. О часе таких вдохновений говорит Тютчев:
Тогда густеет ночь, как хаос на водах,
Беспамятство, как Атлас, давит сушу,
Лишь Музы девственную душу,
В пророческих тревожат боги снах...»

Великие о стихах:

Поэзия — как живопись: иное произведение пленит тебя больше, если ты будешь рассматривать его вблизи, а иное — если отойдешь подальше.

Небольшие жеманные стихотворения раздражают нервы больше, нежели скрип немазаных колес.

Самое ценное в жизни и в стихах — то, что сорвалось.

Марина Цветаева

Среди всех искусств поэзия больше других подвергается искушению заменить свою собственную своеобразную красоту украденными блестками.

Гумбольдт В.

Стихи удаются, если созданы при душевной ясности.

Сочинение стихов ближе к богослужению, чем обычно полагают.

Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда... Как одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда.

А. А. Ахматова

Не в одних стихах поэзия: она разлита везде, она вокруг нас. Взгляните на эти деревья, на это небо — отовсюду веет красотой и жизнью, а где красота и жизнь, там и поэзия.

И. С. Тургенев

У многих людей сочинение стихов — это болезнь роста ума.

Г. Лихтенберг

Прекрасный стих подобен смычку, проводимому по звучным фибрам нашего существа. Не свои — наши мысли заставляет поэт петь внутри нас. Повествуя нам о женщине, которую он любит, он восхитительно пробуждает у нас в душе нашу любовь и нашу скорбь. Он кудесник. Понимая его, мы становимся поэтами, как он.

Там, где льются изящные стихи, не остается места суесловию.

Мурасаки Сикибу

Обращаюсь к русскому стихосложению. Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудный и чудный, верный и лицемерный, и проч.

Александр Сергеевич Пушкин

- …Хороши ваши стихи, скажите сами?
– Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван.
– Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще.
– Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван…

Михаил Афанасьевич Булгаков. "Мастер и Маргарита"

Мы все пишем стихи; поэты отличаются от остальных лишь тем, что пишут их словами.

Джон Фаулз. "Любовница французского лейтенанта"

Всякое стихотворение — это покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звёзды, из-за них и существует стихотворение.

Александр Александрович Блок

Поэты древности в отличие от современных редко создавали больше дюжины стихотворений в течение своей долгой жизни. Оно и понятно: все они были отменными магами и не любили растрачивать себя на пустяки. Поэтому за каждым поэтическим произведением тех времен непременно скрывается целая Вселенная, наполненная чудесами - нередко опасными для того, кто неосторожно разбудит задремавшие строки.

Макс Фрай. "Болтливый мертвец"

Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:…

Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
- Мои стихи не печка, не море и не чума!

Владимир Владимирович Маяковский

Стихи - это наша внутренняя музыка, облеченная в слова, пронизанная тонкими струнами смыслов и мечтаний, а посему - гоните критиков. Они - лишь жалкие прихлебалы поэзии. Что может сказать критик о глубинах вашей души? Не пускайте туда его пошлые ощупывающие ручки. Пусть стихи будут казаться ему нелепым мычанием, хаотическим нагромождением слов. Для нас - это песня свободы от нудного рассудка, славная песня, звучащая на белоснежных склонах нашей удивительной души.

Борис Кригер. "Тысяча жизней"

Стихи - это трепет сердца, волнение души и слёзы. А слёзы есть не что иное, как чистая поэзия, отвергнувшая слово.

Шорох

Струится в зыбких камышах.

Невозмутимый строй во всем,

Созвучье полное в природе, -

Лишь в нашей призрачной свободе

Разлад мы с нею сознаем.

Откуда, как разлад возник?

И отчего же в общем хоре

Душа не то поет, что море,

Другие редакции и варианты

3   И [тихой] мусикийский шорох

После 12  И от земли до крайних звезд

Все безответен и поныне

Глас вопиющего в пустыне

Души отчаянной протест?

Автограф - РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 6.

КОММЕНТАРИИ:

Автограф - РГБ. Ф. 308. К. 1. Ед. хр. 6.

Списки - Муран. альбом (с. 125–126), с пометой: «11 мая 1865»; Альбом Тютч. - Бирилевой (с. 40), с той же датой.

Первая публикация - РВ. 1865. Т. 58. Август. С. 432. Вошло в Изд. 1868. С. 215; Изд. СПб., 1886. С. 276; Изд. 1900. С. 279.

Печатается по списку Муран. альбома.

Автограф черновой. 3-я строка первоначально выглядела: «И тихой мусикийский шорох». Слово «тихой» зачеркнуто и наверху надписано: «стройный». Имеется 4-я строфа, отсутствующая и в списках, и в печатных текстах, начиная с Изд. 1868.

В качестве эпиграфа выбрана строка римского поэта Авзония (IV в. до н. э.), с заменой «in» вместо «et»: «…или память ему изменила, или в руках у него было издание с этим вариантом», - объясняет А. И. Георгиевский в работе «Тютчев в 1862–1866 гг.»(цит. по: Тютч. в восп. С. 200). Георгиевский сообщает, что был вынужден обратиться за справками к профессору Петербургского университета И. И. Холодняку, который привел полный текст стиха Авзония:

Est et arundineis modulatio musika ripis,

Cumque suis loquitur tremulum comapinea ventis

(«И поросшим тростником берегам свойственна музыкальная гармония, и косматые макушки сосен, трепеща, говорят со своим ветром» - лат. ). Изд. 1868, Изд. СПб., 1886 ошибочно печатали эпиграф в качестве заглавия стихотворения.

РВ следует за автографом, сохраняя все 16 поэтических строк. Относительно четвертой строфы Георгиевский писал: «Когда и кем и по каким соображениям была опущена эта строфа в печатных изданиях, об этом, к сожалению, мне не довелось расспросить самого Тютчева, да очень может быть, что он ничего и не знал об этом пропуске в тех изданиях, которые появились еще при его жизни. Быть может, тогдашняя наша цензура была против третьего стиха в этой строфе, как заимствованного из Священного Писания, а также и против четвертого стиха, так как душе христианина не подобает впадать в отчаяние, ни протестовать против велений Неба, а может быть, и сам поэт нашел некоторую неясность и неопределенность в этой строфе, некоторое неудобство привести слова из Священного Писания не в том смысле, как они были сказаны, или нашел всю эту строфу чрезмерно мрачною по своему содержанию; но несомненно, она вполне соответствовала тогдашнему его настроению, в котором он готов был отчаянно протестовать против преждевременной смерти столь любимых им существ (Е. А. Денисьевой, «последней любви» Тютчева, скончавшейся в 1864 г., и двух их маленьких детей - Лёли и Коли, умерших в начале мая 1865 г. - Ред. ) и не раз задавал себе вопрос, стоило родиться на свет Божий этой бедной Лёле (старшей Лёле, Е. А. Денисьевой. - Ред. ), самым рождением своим причинившей столько горя многим лицам» (Тютч. в восп. С. 200). Стихотворение родилось после похорон маленьких Лёли и Коли. Мари, сводная сестра Е. А. Денисьевой, была «большим утешением и отрадою» Тютчева в те дни, вспоминает Георгиевский. «Погода стояла чудесная, какая нередко бывает в Петербурге в первой половине мая, - писал он, - и они вместе с Федором Ивановичем в открытой коляске отправлялись то на Волково кладбище, на могилу обеих Лёль и Коли, то на Острова. В одну из таких поездок Федор Иванович на случившемся у него в кармане листке почтовой бумаги, сидя в коляске, написал карандашом для Мари свое прекрасное стихотворение с эпиграфом: «Est in arundineis modulatio musika ripis…» (Тютч. в восп. С. 199). Четвертая строфа не появилась в Изд. 1868 , скорее всего, с ведома Тютчева; отсутствует она и в списках, сделанных дочерью поэта. Могла сыграть роль и неточность рифмы: «звезд» - «протест» (хотя, конечно, «звезд» читалось с е - не ё ).

По поводу первого появления стихотворения в печати И. С. Аксаков написал Е. Ф. Тютчевой: «В «Русском вестнике», в последней книжке, напечатаны стихи Федора Ивановича. Прекрасные стихи, полные мысли, не нравится мне в них одно слово, иностранное: протест» (Последняя любовь. С. 60). «По-видимому, - отмечает К. В. Пигарев, - мнение Аксакова было принято Тютчевым во внимание: в списке М. Ф. Бирилевой последняя строфа, заканчивающаяся словами «протест», отсутствует. Нет оснований думать, чтобы дочь поэта самовольно решилась сократить эту строфу. Вместе с тем очевидно и то, что список предшествует Изд. 1868 г., а не наоборот» (Лирика I. С. 423–424). Впрочем, в Изд. 1984 (текстологическую подготовку текста осуществил Пигарев) стихотворение напечатано с 4-й строфой (см. с. 202).

Несогласие с мнением И. С. Аксакова высказал Б. М. Козырев: «Можно пожалеть, что в издании «Литературных памятников» последняя строфа была в угоду аксаковскому мнению устранена из текста. Пронзительность стилистического диссонанса этой строфы: «И от земли до крайних звезд / Все безответен и поныне / Глас вопиющего в пустыне, / Души отчаянный протест» - глубоко соответствует трагическому содержанию стихотворения. А с исчезновением ее исчезла и вся трагичность, весь смысл этой вещи, представлявшей собой вопль о «заброшенности» человека в музыкально стройной, но чуждой ему Вселенной»(ЛН-1. С. 87).

«Здесь читатель находит, с помощью комментария, чисто тютчевскую амальгаму цитат из Авзония, книги пророка Исайи из Библии и «Мыслей» Паскаля. Кроме того, Грэгг обнаружил в 3-й строфе парафразу из Шиллера («Die Räuber», IV, 5).

Ко всем этим источникам я добавил бы, пожалуй, еще два: пифагорейско-платоническое учение о мировой гармонии («Невозмутимый строй во всем, / Созвучье полное в природе…») и, наконец, в парадоксальнейшем контрасте с этой философией, выражение «отчаянный протест», словно бы сошедшее со страниц радикальной журналистики 60-х годов. А все вместе есть настоящее тютчевское творение. Наряду со многими иными элементами оно (как и ряд других его «чисто философских», т. е. построенных больше на размышлении, чем на поэтической интуиции вещей) содержит выпады против рационалистического, картезианско-спинозистского представления о природе как о бездушном механизме» (там же).

Л. Н. Толстой отметил стихотворение буквами «Т. Г.!» (Тютчев. Глубина!).

Интерпретируя стихотворение, В. Я. Брюсов писал: «Но человек не только - ничтожество, малая капля в океане природы, - он еще в ней начало дисгармонирующее. Человек стремится укрепить свою обособленность, свою отдельность от общей мировой жизни, и этим вносит в нее разлад» (Брюсов В. Я. Ф. И. Тютчев. Смысл его творчества // Брюсов В. Я. Собр. соч.: В 7 т. М., 1975. Т. 6. С. 197).

В. Ф. Саводник замечал: «Природа живет своей особенной, цельной и самодовлеющей жизнью, полной красоты и величия и гармонии, но чуждой всему человеческому и равнодушной к нему. Именно этой цельности и полноты бытия нет у человека, которому не дано слиться воедино с природой, приобщиться к загадочной и прекрасной мировой жизни. Поэт с грустным недоумением останавливается перед вопросом об этом разладе между человеком и природой, задумывается над его причинами» (Саводник. С. 187).

«Первоначальный грех в исконном эгоизме человека, - утверждал Д. С. Дарский. - Это он мешает войти в созвучный строй природы. Человек выделил себя из природы. Преувеличенно привязанный к своей обособленности, он оторвался от единодушной цельности мирозданья и упорствует в немощном самоутверждении. В человеке нет ни отклика, ни причастия к вселенской жизни, и несогласимым диссонансом звучит он в общем хоре» (Дарский. С. 124).

По мысли Д. С. Мережковского, Тютчев сначала думал, что «в мире человеческом - ложь и зло, но в мире стихийном - истина и благо…» (Мережковский. С. 82). Поставленный в стихотворении вопрос, считал исследователь, «остался без ответа, но зато углубился до бесконечности, когда вопрошающий увидел, что разлад - не только между человеком и природой, но и в самой природе, что зло - в самом корне бытия, в самой сущности мира как воли» (там же).

В русской литературе XIX века особое место принадлежит Федору Ивановичу Тютчеву, создавшему, по мнению И. С. Тургенева, «речи, которым не суждено умереть». Одна из центральных тем в его зрелой лирике — тема любви, особым драматизмом раскрывающаяся в стихах, посвященных Е. А. Двнисьевой. Состояние влюбленности для поэта столь же естественно, как и напряженные мысли о вечных вопросах бытия.

Читая стихотворение «Певучесть есть в морских волнах …», представляется человек, одиноко стоящий на берегу моря и размышляющий о жизни и смерти, любви и свободе, сиюминутном и вечном …

У Тютчева немного стихотворений с точными датами. В данном случае она известна — 11 мая 1865 года. Стихотворение писались прямо в коляске, во время поездки автора на острова в Петербурге на девятый день смерти его детей от Денисьевой.

«Певучесть есть в морских волнах,

Гармония в стихийных спорах,

И стройный мусикийский шорох

Струится в зыбких камышах».

В этих строках виден поэт особого философского склада — у него не только дар пейзажиста, но и своя философия природы. Его ум бьется над загадками мироздания, стараясь проникнуть в тайну противоречивого единства природы и человека.

«Невозмутимый строй во всем,

Созвучье полное в природе, _

Лишь в нашей призрачной свободе

Разлад мы с нею сознаем».

Тютчев говорит о разъединении человека с природой как о чем-то противоестественном, не соответствующем «невозмутимому строю» природного бытия. Душа, поющая не то, что море, противопоставляется «созвучью полному в природе».

Человек — это тростник, стоящий перед огромной вселенной-морем. Но это тростник «мыслящий», он ропщет в общем хоре, вместо того чтобы издавать стройный шорох в гармонии с бытием.

«Откуда, как разлад возник?

И от чего же в общем хоре

Душа не то поет, что море,

И ропщет мыслящий тростник?»

«Пытаясь понять его причину, автор предполагает, что разлад существует более в сознании человека, а не в действительности. Как говорится в 4-й, не публикуемой в последствии строфе, человеческой души отчаянный протест остается «гласом вопиющего в пустыне. Причина разлада с природой заключена в самом человеке. Не она отвергает его, а он сам, погруженный в злые страсти, не в силах принять в себя ее гармонический и благодатный мир. В то же время общий строй бытия природы таков, что живая индивидуальность выделена из него.

Тютчев считает, что этот разлад — временный протест, после чего происходит либо слияние с природой, либо гибель (не случайно поэт сравнивает человека с тростником, который растет не на суше, а в «прибрежных камышах» и погибает без воды).

Язык стихотворения поражает своей красочностью, живостью, трепетностью слов и оборотов. Поэт использует метафору «мыслящий тростник» — человек, эпитеты «стихийные споры», «зыбкие камыши», «призрачная свобода». И что интересно: от произведения не веет сочиненностью, оно кажется само собой родившимся.

Природа в стихотворении, словно живое существо. Она чувствует, дышит, грустит. Само по себе одушевление природы обычно для поэзии, но для Тютчева это не просто олицетворение, не просто метафора: живую красоту природы. Он «принимал и понимал не как свою фантазию, а как истину».

В «Певучести …» немало реминисценций: это и «мыслящий тростник» Блеза Паскаля, который писал, что человек всего лишь тростинка, но он возвышеннее вселенной, «ибо имеет сознание» ; и римский поэт Авсоний, вложивший в слова «естъ музыкальная стройность в прибрежных камышах» (эпиграф к стихотворению) христианский подтекст, и не вошедший в итоговую редакцию библейский «глас вопиющего в пустыне».

Ф. И. Тютчев пытается познать беспредельные миры непознанного: таинственный «океан» вселенского бытия и сокровенные стороны человеческой души. Это очень характерное для поэта стихотворение, где явление в природе подобно тому, что происходит в душе человека. Стихийные споры потрясают не только природу, но и внутреннюю жизнь человека, обогащая ее многообразием чувств, но чаще оставляя после себя боль утраты и душевную опустошенность.

Певучесть есть в морских волнах…. Тютчев Ф.И.

Гармония в стихийных спорах,

И стройный мусикийский шорох

Струится в зыбких камышах.

Невозмутимый строй во всем,

Созвучье полное в природе,-

Лишь в нашей призрачной свободе

Разлад мы с нею сознаем.

Откуда, как разлад возник?

И отчего же в общем хоре

Душа не то поет, что море,

И ропщет мыслящий тростник?

* Есть музыкальная стройность

в прибрежных тростниках (лат.).-

Судьба распорядилась так, что значительную часть своей жизни поэт и политик Федор Тютчев провел в Санкт-Петербурге. Именно здесь прошли и последние годы его жизни, когда после получения титула тайного советника Тютчев вынужден был постоянно находиться при императорском дворе. Суровый климат северной российской столицы тяготил поэта, который к тому времени уже испытывал серьезные проблемы со здоровьем. Тем не менее, Тютчев не мог не восхищаться строгой красотой природы, ее величием и строгостью, пытаясь понять, почему же люди не могут жить по ее законам. Особенно поэта привлекало суровое Балтийское море, которому в 1865 году он посвятил свое стихотворение «Певучесть есть в морских волнах…».

Коренные жители Санкт-Петербурга всегда считали морскую пучину источником многочисленных бед и, в то же время, относились к ней с уважением, так как именно море давало им пищу и средства к существованию. Рассматривать его с романтической точки зрения мало кому приходило в голову. Однако Тютчев сумел открыть в водной стихии черты, которые оказались созвучны его собственному мировосприятию. Так, в волнах поэт увидел особую певучесть и гармонию, которые свойственны природе, но остаются вне поля рения большинства людей. Задаваясь вопросом, почему лишь единицы способны не только понимать красоту окружающего мира, но и следовать его нехитрым законам, Тютчев приходит к выводу, что мы сами в этом виноваты. «Лишь в нашей призрачной свободе разлад мы с нею признаем», - отмечает поэт, считая, что только сильное душевное смятение заставляет человека обратиться к своим истокам, ища защиты у природы. Только тогда человек осознает, что «душа не то поет, что море» и, следовательно, становится бесчувственной, очерствевшей и равнодушной к тому бесценному дару, который именуется Вселенной.

Потеря связи с окружающим миром, который однажды вдруг становится чужим и пугающим, является, по мнению Тютчева, самым страшным испытанием для любого из нас. Ведь в этот момент человек утрачивает частицу своей души и перестает жить по законам природы. В итоге «души отчаянной протест» превращается в «глас вопиющего в пустыне», на который невозможно получить отклик. Простые вопросы остаются без ответа и жизнь превращается в череду случайных обстоятельств, в которых невозможно проследить закономерность только лишь потому, что сами законы природы становятся для человека чуждыми и отвергаются, как нечто пустое и не имеющее ценности.